Психоделическая сублимация

Селенин Мирослав

Когда-то очень и очень давно, должно быть, еще до Элен, я занимался парашютным спортом. Я видел небо так близко, как никто другой. Да-да, тогда я умел не только ходить, бегать и прыгать, тогда я умел еще и летать. Мне никогда не забыть это ощущение свободного падения, когда с гулом, сравнимым разве что с ревом реактивного двигателя, Земля всей своей массой надвигается на тебя, бросая вызов, который невозможно не принять. Падая вниз, ты поднимаешься вверх, чувствуя, как кровь во сто крат быстрее течет по жилам, а мысль, воплощенная в одном бесконечном движении, сливается с телом в непререкаемом моменте истины…

Однажды, не знаю, правда, было ли это на самом деле или все же пригрезилось мне, – мой парашют не раскрылся… Стропы

спутались, и мое свободное падение затянулось дольше положенного. Расскрылся, слава Богу, запасной парашют, но все же несколько долгих месяцев после этого прыжка я был прикован к постели, и мое тогдашнее положение казалось мне практически столь же безысходным, как и нынешнее, за исключением, пожалуй, одной существенной “мелочи”, что тогда я все еще оставался человеком, а сейчас окончательно превратился в дерево. Тогда у меня существовала пусть призрачная, но надежда когда-то подняться с постели, сделать несколько сначала робких, а потом и более уверенных шагов вперед навстречу своей дальнейшей неизбежной судьбе, в то время как сейчас у меня не существовало – точнее не могло существовать! – на это никакой надежды. Я стал деревом, а деревьям, как известно, не пристало ходить и делать многие другие столь привычные для людей вещи.

“А что если, – мелькнула у меня в голове какая-то еще, по-видимому, не до конца оформленная мысль, – что если все эти окружающие меня деревья, травы и песчинки, что если этот убогий ров, уже изрядно мне поднадоевший, точно так же, как и я воспринимают и чувствуют происходящее? Что если все они только прикидываются неодушевленными и слепыми? А что если на самом деле это не так?”

Представив на минуту, что многочисленные сосны, столпившиеся за лужайкой, в течение уже нескольких дней не без интереса разглядывают меня и обсуждают мои достоинства и недостатки, я даже несколько оробел, ибо никогда в жизни – ни в прошлой, ни в настоящей – не тяготел к публичным выступлениям и не был замечен в стремлении к завоеванию дешевой популярности. Неожиданно мне стало стыдно за мое несколько неэтичное отношение к белке. По-видимому, мне не следовало так бесцеремонно пытаться прогнать ее. И это дурацкое “брысь!”, брошенное мною скорее по инерции, чем по злобе, каким-то нехорошим оттенком раскаяния пронеслось по глубинам моего испещренного морщинами многолетних событий ствола. В смущении я попытался отвести взгляд в сторону от множества проницательных глаз – если таковые у них, конечно, были! – моих не в меру любознательных соседей, но тут же понял всю бесперспективность подобного рода попыток.

Раньше я не причинял белкам зла, да и людям, по большому счету, тоже! Быть может, только один раз в детстве, когда я больно избил ногами тринадцатилетнего мальчугана, попытавшегося без спроса прокатиться на моем велосипеде. Я не знаю, что на меня тогда нашло, но я рассердился так, что когда он упал, я еще долго бил его по различным частям тела. И чем громче он кричал: “Пожалуйста, не надо, не надо!”, тем сильнее становились мои удары. Когда он затих, я вдруг опомнился, понял, что совершил нечто ужасное и пустился прочь скорее не от себя самого, а от того, кто еще несколько мгновений назад грязно посягал на мой велосипед, а теперь корчился от боли, настигнутый неотвратимым наказанием.

Став дубом и ощутив весь драматизм неподвижности, я как-то непроизвольно вспомнил еще один малопонятный и ставший уже зарастать заплесневелыми пятнами прошлого эпизод. Не знаю, почему, но я, в прошлой моей жизни, очень негативно относился ко всему ветхому и, в особенности, старикам. Их беспомощность и, если хотите, неподвижность столь сильно раздражали меня, что как-то под вечер, случайно зацепив плечом неизвестно откуда подвернувшегося мне под ноги пожилого мужчину, я вместо извинений неожиданно для себя самого довольно зло и громко выкрикнул:

– Смотри, куда ползешь, черепаха!

Черепаха! Черт дернул произнести меня тогда эту

фразу. В течение следующих нескольких дней я безостановочно корил себя за проявленную бестактность. Я даже пытался найти утешение в вине, к которому сызмальства испытывал довольно стойкое отвращение. Я, такой молодой и энергичный, толкнув старика, казалось бы, мог просто извиниться, а я… я зачем-то назвал его черепахой. И вот теперь, оказавшись в положении, когда торопиться уже никуда не нужно, я вдруг до дрожи не то в коленках, не то в корневище еще раз довольно отчетливо увидел покрытую туманной завесой малопонятного прошлого нелепую и довольно гнусную картину нет не стариковского, а скорее моего падения.

Чтобы хоть как-то отвлечься от нерадостных мыслей, я подумал, что было бы со мной, окажись я на поверку не дубом, а, скажем, той же самой черепахой. Плевать на то, что мне пришлось бы таскать на спине неуклюжее и, наверное, довольно тяжелое сооружение, вытягивать шею и озираться по сторонам в поисках неизбежных в любой, не только черепашьей, жизни подвохов. Главное в том, что, несмотря на все эти мелкие неудобства, я все-таки мог бы двигаться, в то время как сейчас, сейчас я мог разве что только грезить или пытаться что-то вспомнить, несколько театрально шевеля ветками и покачиваясь в такт неугомонному задире-ветру.

А еще, услышав как-то легкое постукивание капель дождя по моим листьям, я неожиданно впомнил, как однажды мы с Элен, вернувшись с вечеринки, разгоряченные классным вином, поддавшись какому-то безрассудно очаровательному порыву, скинули с себя одежду и, вбежав в изысканно отделанную мрамором ванную, принялись дурачиться под душем, как если бы мы были не взрослые мужчина и женщина, а совсем еще несмышленные и оттого беззаботные дети. Сейчас, увы, я вряд ли мог бы порезвиться даже в том случае, если бы мне вдруг приглянулась одна из этих кокетливо покачивающих передо мной своими псевдобедрами молодых сосен. Единственное, что я, пожалуй, мог бы сделать, чтобы хоть как-то привлечь ее внимание, так это посильнее тряхнуть вдогонку ветру моей могучей шевелюрой-кроной, обдав чаровницу весьма отдаленно напоминающей брызги шампанского летней дождевой водой.

“Кстати, после дождя очень скоро должны появиться грибы,” – подумал я. И действительно не прошло каких-нибудь пяти-шести часов, которые совсем не запомнились бы мне, если бы не два совиных глаза, пристально смотревших на меня из кромешной темноты, как первые же лучи восходящего солнца подтвердили правильность моего предположения. Туман и приятно обволакивающая все члены сырость вкупе со свежим запахом нарождающегося утра сделали меня несколько веселее обычного, и я, увлекшись, стал методично осматривать поляну, надеясь под плотным слоем травы, затейливо приукрашенной серебряным блеском росинок, увидеть пробиваюшуюся наружу маслянистую, а, может быть, и бархатистую шляпку. Вскоре мои усилия были вознаграждены, и – вы не поверите! – прямо у своих ног – или как бы это поточнее выразиться?! – я заметил великолепный белый гриб. Естественно, он показался мне ввиду моих собственных гигантских размеров столь маленьким, что я чуть было не прослезился от некоторого разочарования. Но тем ценнее, тем ценнее была моя находка.

В течение следующих нескольких часов я, не отрываясь, смотрел на этот гриб и готов поклясться, что видел, как он растет буквально у меня на глазах. “Ах ты, шалун!” – снисходительно прошептал я, или, по крайней мере, мне показалось, что я что-то якобы прошептал. Боже, как мне хотелось нагнуться, потрогать его упругую шляпку, очистить ее от травы и любоваться, любоваться совершенством моего маленького лесного друга. Расслабившись, я как-то не придал значения назойливому хрусту сучьев, раздавшемуся у меня за спиной. С каждой минутой хруст этот становился все ближе и ближе, и я, исполненный какого-то дурного предчувствия, тщетно силился обернуться назад, чтобы понять, что же является причиной этого зловещего хруста?