Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней
Шрифт:
Конкретный предмет, очищенный от литературной и обиходной шелухи, делается достоянием искусства. В поэзии — столкновение словесных смыслов выражает этот предмет с точностью механики. Вы как будто начинаете возражать, что это не тот предмет, который вы видите в жизни <…> Посмотрите на предмет голыми глазами и вы увидите его впервые очищенным от ветхой литературной позолоты. [630]
Манифест может показаться повторением раннеавангардистской проповеди «нового в и дения». Но это не так. Если футуристы точно определяли знаковые средства, с помощью которых мир получает новый образ, то обэриутов таковые не интересуют. Манифест прокламирует лишь необходимость для художественного текста, стремящегося показать объекты как таковые, ввести используемые в нем значения в конфликт (в «столкновение»), т. е. сделаться полем сражения всех смыслов друг с другом и, следовательно, тем местом, где какое бы то ни было конструктивноеобозначение реалий невозможно (в «Молитве перед сном» (1931) Хармс изобразил идеального поэта как «…сильного
630
R. R. Milner-Gulland, «Left Art» in Leningrad: the OBERJU Declaration. — Oxford Slavonic Papers,1970, Vol. III, 70.
3.2.1.Рассматривая выражение как содержание, футуристы полагали, что смена знака преобразует обозначаемую им реалию. Революция, в описании Хлебникова («Ладомир»), — это одновременно новое называние предмета: «Это шествуют творяне, Заменивши Д на Т…» (1,1,183). В трагикомической балладе Олейникова «Перемена фамилии» человек, присваивающий себе новый личный знак (обиходное явление послереволюционной эпохи), теряет автоидентичность и кончает самоубийством:
Я шутки шутил — оказалось, Нельзя было этим шутить. Сознанье мое разрывалось, И мне не хотелося жить.Один знак не замещаем для обэриутов другим точно так же, как и самое социофизическая реальность не может быть субституирована в семиотической.
Поскольку трансформация знака достаточна, согласно футуризму, для переделки референта, постольку переходящий из одного состояния в другое мир регулярно ассоциировался у Хлебникова, Маяковского и Пастернака с перекройкой, перелицовкой и сменой одежды (ср. также неконвенциональную «желтую кофту» Маяковского — практическую реализацию данной поэтической метафоры): «И вдруг / все вещи / кинулись, / раздирая голос, / скидывать лохмотья изношенных имен» [631] . Отрицая наряду с замещаемостью одной знаковой формы другой и футуристический мотив травестийного мира, обэриуты проявляли интерес к принципиально не отделяемым от предмета оболочкам, как это демонстрирует, в частности, одно из стихотворений Хармса:
631
В. Маяковский, Полн. собр.соч., т. 1, 163. О мотиве одежды мира в историческом авангарде см. подробно: И. Р. Деринг-Смирнова, И. П. Смирнов, Очерки по исторической типологии культуры…, 90; Anna Majmieskulow, Провода под лирическим током(Цикл Марины Цветаевой «Провода»), Bydgoszcz 1992, 80–82.
3.2.2.В то время как ранний авангард, абсолютизируя замещающее, подвергал критике все предшествующее искусство, не ставя при этом под сомнение свою эстетическую правоту, обэриуты выступили также как критики собственного творчества. Замещая на исторической оси прежние формы семиотической практики, обэриуты были исполнены скепсисом относительно ценности даже собственной заместительной функции.
632
Культ всепобеждающего тела характерен для мазохистской культуры в целом, и для ее авангардистской, и для ее тоталитарной версии, раз для мазохистски отрицающего себя психизма оно остается единственным достоянием личности, — ср. название стихотворного сборника Луговского «Мускул» или многочисленные обращения сталинистского искусства к теме спорта (например, фильм «Вратарь», созданный по сценарию Кассиля). С другой стороны, спорт знаменует собой и победу человека над собственным телом, предельное растрачивание жизненных сил и, таким образом, отвечает мазохистской диалектичности (тело, властвующее над средой, в то же время оказывается израсходованным, изможденным). В. Н. Топоров предположил недавно, что спортивные состязания возникают в архаических обществах в процессе похоронного обряда — как результат партиципирования живыми мертвой, иссякнувшей материи (В. Н. Топоров, К установлению категории «спортивного» (Древнебалканский локус «пред-спорта»). — В: Балканские чтения,I. Симпозиум по структуре текста. Тезисы и материалы, Москва 1990, 3–16). Если эта остроумная гипотеза справедлива, то следует признать, что многие произведения СР оживляют архетипическое равенство спорта и смерти (как, например, разбиравшаяся картина Почтенного, на которой судья, дающий выстрелом старт бегунам, как бы казнит их; ср. еще милитаризирующую футбол песню из кинофильма «Вратарь»: «Эй, вратарь, готовься к бою — Часовым ты поставлен у ворот»).
В статье «Маргиналии к истории русского авангарда», предпосланной «Стихотворениям» Олейникова, Л. С. Флейшман точно оценивает произведения этого поэта «…как обериутское „автопародирование“, как пародирование самого „обериутства“» (9).
Эта тенденция прослеживается и у Хармса. В «Перечне зверей» он пародирует, с одной стороны, хлебниковский «Зверинец» («Сад, Сад, где взгляд зверя больше значит, чем груды прочитанных книг», II, 2, 28), а с другой, — уже цитировавшееся стихотворение Заболоцкого «Лицо коня», дискредитируя прославлявшееся там животное:
Конь! Конь! Это ты когда-то скакал по аравийской пустыне! Это тебя поили арабы черным кофием <…> А зачем ты бежал, неразумный зверь? Куда несло
Наконец, Хармс не пощадил в этом отрывке и собственную поэзию, где конь был воплощением свободы в движении: «…миг число высота и движения конь./Об вольности воспоем сестра…» (2,53).
633
Цит. по рукописи, подготовленной к печати издателями «Собрания произведений» Хармса.
Связь с текстами предшественников нередко выражается в произведениях обэриутов в форме своего рода интертекстуальной афазии — немотивированно спутанной цитаты, доводящей процесс замещения старшего текста младшим до абсурда. Такова хотя бы отсылка к «Слову о полку Игореве» («Крычатъ тлгы полунощы, рци, лебеди роспущени» [634] ) в пьесе Хармса «Комедия города Петербурга» (1927): «Смотри как лань визжат телеги / бегут погонщики» (1, 89). Немотивированность осуществленной Хармсом подстановки слова «лань» в позицию слова «лебеди» будет вполне очевидной, если сравнить с этим переделку (возможно, учтенную в «Комедии города Петербурга») того же сегмента древнерусского памятника у Хлебникова, который разъединил семантические элементы, составившие в источнике метафору, и тем самым — рационалистическим образом — перевел переносный смысл в буквальный: «Ты видишь степь: скрипит телега Песня лебедя слышна» (I, 1, 120) [635] .
634
Слово о полку Игореве,составление и подготовка текстов Л. А. Дмитриева и Д. С. Лихачева, Ленинград 1967, 46.
635
Актуальность «Слова о полку Игореве» для обэриутов (его подхватывает и Введенский в концовке своей «Элегии», а позднее переводит Заболоцкий) не в последнюю очередь объясняется влиянием Туфанова, многие тексты которого представляют собой монтаж цитат, извлеченных из этого памятника; ср., например: А. Туфанов, Ушкуйники.Фрагменты поэмы, Ленинград 1927, 60 и след.
Хармса притягивал к себе образ автора, отрекающегося от собственного замысла. В 1933 г. Хармс придумывает следующую повествовательную конструкцию:
В предисловии к книге описать какой-то сюжет, а потом сказать, что автор для своей книги выбрал совершенно другой сюжет. [636]
Ряд свойств, конституирующих типичный текст обэриутов, может быть понят как результат производившейся поэтами этой группы минимализации значимости их собственной продукции. Поэтический текст обслуживает узкий круг лиц, он пишется по следам событий, имеющих информационную ценность лишь для малого коллектива (допустим, по поводу отъезда в отпуск [637] ), и адресуется не широкой аудитории, но конкретному получателю, переходя в его собственность (ср. характерный подзаголовок стихотворения Хармса «Вода и Хню» (1931): «Принадлежит Н. М. Олейникову», 3, 23) [638] .
636
Даниил Хармс, Горло бредит бритвою.Случаи, рассказы, дневниковые записи — Глагол.Литературно-художественный журнал, 1991, № 4, 114.
637
Один из образцов такого рода литературного творчества обэриутов приводит Л. Я. Гинзбург в воспоминаниях «Заболоцкий двадцатых годов» (Л. Я. Гинзбург, О старом и новом.Статьи и очерки, Ленинград 1928, 339–350).
638
См. также: А. Александров, Обэриу. Предварительные заметки. — C eskoslovensk'a rusistika,1968, Rocnik XIII, 299.
Сомнение в ценности собственного творчества пролагало путь к некоему недоверию к эстетическому в целом. Обэриутский философ Л. Липавский утверждал, что ужаса не было бы, не будь в человеке эстетического начала:
В основе ужаса лежит омерзение. Омерзение же не вызвано ничем практически важным, оно эстетическое. Таким образом, всякий ужас — эстетический, и по сути, он всегда один: ужас перед тем, что индивидуальный ритм всегда фальшив, ибо он только на поверхности, а под ним, заглушая и снимая его, безличная стихийная жизнь. [639]
639
Л. Липавский, Исследование ужаса. — Wiener Slawistischer Almanach,1991, Bd. 27, 244.
3.3.1.Мир, представленный в качестве безотносительного к сознанию концептуализующего действительность человека, не поддается упорядочению с помощью логического вывода:
Самостоятельно существующие предметы, — писал Хармс в упоминавшемся трактате «Сабля», — уже не связаны законами логических рядов и скачут в пространстве, куда хотят… [640]
На деле, однако, обэриуты, строили картину алогичного, непоследовательного мира вполне последовательно — по определенным правилам. Обэриутский алогизм имеет свою внутреннюю структуру, т. е. по-своему логичен.
640
Д. Хармс, Неизданное.136.