Псковская Аркадия. Сборник рассказов
Шрифт:
– Вас? Арестовали? Вот бред! – Сашка был искренне поражён известием, что такого человека, как отец Серапион могли арестовать, да и ещё вести по улице в наручниках, как какого-нибудь барыгу взятого с наркотой на кармане – ничего более абсурдного он представить себе не мог.
– Почему же бред? Я посильно высказывал неудовольствие советской властью. Она в свою очередь не имела никаких оснований быть довольной мной. Статья такая была – антисоветская агитация и пропаганда. Как настоятель главного городского собора я должен был выполнять инструкции уполномоченного по делам религии: письменно докладывать об обратившихся за крещением или венчанием. Я, естественно, такого
– А потом что?
– Да ничего особенного. Посидел два года в следственном изоляторе в Челябинске. Все как обычно: жил-служил-не тужил. Потом отпустили. Мне от этой песни, про Арлекино, ощущение не нравится. Этот смех натужный. Я пока через площадь шёл – три раза послушал. Люди пьяненькие такие … веселенькие. Человеку в городе не хватает тишины. Себя послушать, своё сердце. Что-то всем сердцем полюбить, что-то возненавидеть. Быть целым и мудрым. Совместить в себе змия и голубя.
– Ну про голубей-то я вроде понимаю—любовь к ближнему и все такое, а змий—это какой-то нехристианский символ. Ну и про ненависть, вы тут сказали. Я всегда думал, что христианство и ненависть – вещи несовместимые.
– Эк ты хватил. Да в человеке, Сань, всего понамешано, и все со всем совмещается. Применять нужно по назначению. Вот в «Каноне Ангелу-Хранителю», посмотри, – отец Серапион открыл лежащую на столе маленькую толстую церковную книжку и показал пальцем текст, – «И ненавидети ми злых настави мя». То есть научи меня по назначению использовать ненависть. Умение ненавидеть все зло, что живет во мне – это как иммунитет, как температура. А про змею и голубя – это из Евангелия. У тебя Сань есть с собой карманное Евангелие?
– Нет, – ответил Сашка и подумал, что в кожаном фотографическом кофре, служившем ему походной сумкой, есть много всего несовместимого с главной христианской книгой…
Отец Серапион сунул левую руку за пазуху подрясника и извлёк оттуда небольшую вязаную сумочку, висевшую у него на кожаном шнурке на груди:
– Вот возьми, один дорогой мне человек подарил. Я ему тоже вот как ты – любил вопросы задавать. Он мне подарил эту Книгу и сказал: «Носи всегда с собой. И просто старайся исполнить её в своей жизни. Вопросов станет меньше – все, что помогает исполнить Евангелие в жизни – правильно, а всё, что мешает – нет. И вся недолга». Я 40 лет носил. Теперь твоя очередь, – и протянул чёрную, примерно формата А5 книгу, сильно потрепанную по углам.
– Спасибо, отче, – Сашка неуверенно взял книгу двумя руками и опустил на стол, чувствуя важность этого момента и не зная, нужно ли ему сейчас сделать что-то «правильное», – Буду носить. И попробую исполнить.
Обратно Сашка возвращался той же лесной дорогой, что попал в Преображенское впервые два года назад. Шла вторая неделя после Пасхи, весенний лес цвёл и дышал, стрелы солнечных лучей то и дело пронзали его бурлящей радостью. Через лес до шоссе надо было пройти 5 километров. По мере приближения к асфальту, к возвращению в привычный круг жизни он будто бы слышал лязг открывающихся навстречу ему тюремных дверей. Шум несущихся по шоссе автомобилей казался топотом конвоиров.
Мир, сверкающий, оглушающий, орущий, не дающий и мгновения тишины, ослепляющий фейерверками красок и ощущений встречал его своим
По острым иглам яркого огня
Бегу, бегу – дорогам нет конца.
Огромный мир замкнулся для меня
В арены круг и маску без лица.
Я – шут, я – Арлекин, я – просто смех,
Без имени, и, в общем, без судьбы.
Какое, право, дело вам до тех,
Над кем пришли повеселиться вы…
Киев – Санкт-Петербург – Псков, февраль 1997 – апрель 2019.
Труба
Лицам страдающим клаустрофобией лучше не читать.
1. Когда-то Таня была сельским фельдшером.
Жила она в глухой деревне, в сорока километрах от райцентра, и почти в двух сотнях от Пскова. Муж не вернулся к ней после очередной «ходки» и не подавал о себе никаких известий. Почти все 90е и начало нулевых она проработала в своём фельдшерском пункте, пользуя местное население при любых заболеваниях, самым распространённым из которых было отравление суррогатным алкоголем и обходя еженедельно пешком нескольких лежачих старух в деревнях, отстоящих друг от друга километров на пять.
В то время существование казалось ей беспросветным, а теперь она вспоминала, что жизнь была вполне себе ничего. Смехотворную фельдшерскую зарплату часто задерживали, лекарства в пункт доставляли от случая к случаю, но она как-то выживала. Народ, памятуя, что «когда доктор сыт и больному легче», не оставлял «фершела Таню» голодать и холодать. Её хозяйство было почти полностью натуральным, существовавшим вне денежного оборота. Просить о чём-то районное начальство, а тем более жаловаться на свою неустроенность она не умела, да и не могла.
В семнадцать она бросила медучилище, и уехала в Москву с красивым парнем, ставшим в последствии ее мужем, имевшим опасную профессию «катала» – карточный шулер. Когда годовое романтическое путешествие закончилось арестом и первой ходкой любимого, она вернулась и устроилась санитаркой в районную больницу. В больничной столовой всегда можно было поесть, а работа сутками предоставляла возможность как можно реже возвращаться под крышу к эпизодически трезвой матери.
Будучи сметливой и старательной, Таня бралась за любую работу, часто превышающую её прямые служебные обязанности. Вскоре, приобретя необходимые навыки, она помогала медсёстрам делать перевязки, научилась ставить уколы, раздавала лекарства. С инъекциями и забором крови из вены у неё получалось особенно хорошо. Многие больные просили позвать «ту молоденькую, которая незаметно уколы ставит».
Отработав полгода, она иногда заменяла на дежурстве медсестёр, «заболевших» болезнью жизненного отчаяния и оттого храпящих на каталке, где-то в дальнем коридоре. Но болезнь эта не обходила стороной и саму Таню. Она выпивала вместе с мамой и её собутыльниками лет с четырнадцати и теперь в больнице не отказывалась «сообразить» со старшими коллегами. Юный организм играл злую шутку, относительно безболезненно переваривая лошадиные дозы дешевого вина, разбавленного лимонадом спирта или деревенского самогона и оставляя свою обладательницу в уверенности, что она просто «умеет пить». Часто случалось, что Таня оставалась в своей ночной смене одна на ногах, переворачивала коллег лицом вниз и шла совершать за них необходимые манипуляции. Главврач Александр Семёнович, сам тоже не враг бутылки, относился к ней по-отечески, и повторял, отворачиваясь от Таниного «амбре»: «Запомни, Танюша, женщины спиваются незаметно и безвозвратно».