Псоглавцы
Шрифт:
Вдруг старик зашевелился на печи и промолвил:
— Кто-то на дворе…
Искра услышал стук в дверь. Он вышел в сени и спросил:
— Кто там?
— Я, Немец из Мракова.
В горницу вошел еще довольно молодой ход, невысокого роста, с хитрыми живыми глазами. Он сразу же весело заговорил:
— Ты один, волынщик?
— Один, староста. Жена сегодня бродяжит.
— Вместо тебя?
— Пусть тоже попробует. А то она ругает меня за это,—добавил он с лукавой усмешкой.
— Так она умеет дудеть? —продолжал шутить староста.
— Еще как! Только меня мать с детства учила: не
— Ого, сколько у тебя музыки! Зачем же женился?
— Да свои нагудели… Немец рассмеялся и спросил:
— Кто же?
— Отец.
— Ой, парень! —отозвался с печи слепой отец.—Опять потешаешь, шутки шутишь!
— Ну и пусть, что за беда! —вступился Немец.
— А почему нам не посмеяться,—сказал Искра.— Смех —лучшее лекарство. Ломикар сейчас тоже, наверное, смеется. Купил нас по дешевке,—стыдно сознаться.
— А остальное украл,—добавил староста.
В это время в дверь опять постучали. Волынщик вышел в сени и негромко спросил, кто там.
— Псутка,—отозвался звонкий голос. А за ним точно медвежий рев:
— Брыхта.
— А, постршековские! Добро пожаловать, входите! —пригласил волынщик и, распахнув дверь, ввел новых гостей в горницу. Первым вошел Псутка —тот, что был у Пршибеков с Пайдаром и молодым Шерловским, когда в деревню нагрянули кирасиры и увели Матея Пршибека и его старого отца. Спутник Псутки, постршековский староста Брыхта, был высокий, жилистый, ширококостный мужчина; густые черные брови щетинились на его низком лбу; а под ними сверкали живые, беспокойные глаза. Во всех чертах его смуглого лица отражались упрямство и смелость, и это впечатление отнюдь не смягчалось широким багровым шрамом, пересекавшим весь лоб. Якуба Брыхту хорошо знали не только по всему Ходско-му краю, но и дальше — на чешской стороне и даже за горами, соседи баварцы. Баварцы, пожалуй, лучше других были знакомы с его страшным стояком1, который он, недолго думая, выхватывал из-за голенища.
Усевшись на лавке рядом с мраковским Немцем, он выругал погоду и стал счищать наконечником чекана снег, примерзший к его высоким сапогам. А волынщик уже опять открывал дверь, и в горницу вошли еще гости: Матей Пршибек, староста Сыка и Криштоф Грубый из Драженова, которому ветер порядком взлохматил и набил снегом седые волосы. Вошедшие поздоровались, но не успели они начать разговор, как пришлось здороваться с новыми гостями, подъехавшими к дому в санях. Эти были издалека, из Поциновице: двоюродный брат Пршибека, широкоплечий Пайдар, и молодой Шер-ловский в коротком кожухе, вышитом цветными узорами.
Этот стройный красивый юноша выделялся среди мужчин и стариков, вопросительно глядевших на него. Как бы отвечая на общий безмолвный вопрос, Пайдар объяснил, что отец Шерловского, поциновицкий староста, болен и не мог сам приехать. Но на молодого Шерловского можно положиться, как и на старого.
Через минуту народу еще прибавилось: пришел ходовский староста Иржи Печ и староста из Кленеча Адам Эцл.
Наконец, все расселись вокруг стола — кто сняв кожух, в белом суконном жупане, а кто и так, в кожухе. Чуть поодаль от других молча сидел Матей Пршибек, весь превратившийся в зрение и слух.
Старост из ближних мест пригласил сюда Козина. Дальних же обошел Искра Ржегуржек,
Ему, разумеется, влетело от жены. Опять шляется черт знает где! —скажи он правду, жена бы сразу успокоилась, но он молчал и только отшучивался. Сейчас Искра то снимал нагар с лучины, то вставлял новую, то подходил к окну и прислушивался, а под конец даже вышел на крыльцо и стал вглядываться в ночную тьму.
Из горницы глухо доносились обрывки оживленного разговора.
Все, и громче других постршековский Брыхта, допытывались, зачем их созвали сюда и где же сам Козина. Они знали, что речь будет о Ламмингере, но им интересно было, что
1 Стояк — прямой длинный нож.
и как. «Прокуратор» Сыка успокоительно отвечал, что Козина вот-вот должен явиться.
— Да где он?
— В городе.
— А что ему делать в городе, если он знает, что мы тут? —сердито спросил Брыхта.
— Я и сам толком не знаю. Знаю только, что третьего дня приехал из Вены этот домажлицкий Юст.
— Матей, токарь? —осведомился Псутка.
— Он самый. У него была тяжба с магистратом. Он долго судился с ним в Праге, а потом в самой Вене. Ну, и выиграл. Так вот Юст передал вчера Козине, чтобы он приехал к нему в город: есть важная новость. Ну, а Козина решил притащить его сюда, чтобы вы от самого Юста услышали эту новость.
— А ты ее, значит, знаешь уже! —спросил, теряя терпение, Брыхта.
Сыка заморгал глазами и ответил, смеясь:
— Ты, Брыхта, любопытен, как девушка.
— Лишь бы только он правду говорил, этот горожанин!—заметил ходовский староста.
— Ничего, мы не позволим делать из нас дурачков. При этих словах в горницу вбежал волынщик.
— Уже! Едут!
Все разом умолкли. Во дворе зазвенел колокольчик, слышно было, как сани остановились, и скоро на пороге появились долгожданные гости: впереди рослый Козина в кожухе, за ним человек небольшого роста в широком темном плаще. Все взоры обратились на домажлицкого мещанина. Уверенно и спокойно, точно у себя дома, он сделал несколько шагов вперед, поклонился и, скинув плащ, поздоровался с ходами. Многих из них он знал,— одних плохо, других хорошо,— но со всеми держался, как со старыми знакомыми. Худощавое лицо его с выдающимися скулами, тупым носом и плутовскими черными глазами покраснело от мороза. Удостоверившись, что ставни закрыты, он непринужденно уселся между ходами на жестком стуле и через минуту уже лилась его речь. Крестьяне слушали затаив дыхание: Юст говорил красно и гладко, как в церкви, и при том о предмете, который так близко касался ходов, предоставленных самим себе.
— Был я в Вене, вернулся только третьего дня, это вы, наверное, слышали,—рассказывал токарь.—Там у меня был суд из-за славного куска землицы, которую наш высокочтимый домажлицкий магистрат непременно хотел у меня оттягать.
Но я знал, что мое право верное и давнее и не поддался. Паны из магистрата всюду выигрывали дело и уже пахали на моем—вы подумайте только! —на моем поле да посмеивались надо мной. Ясно! Что я, ничтожный ремесленник, в сравнении с ними!.. Но я сказал себе —нет, защищайся, ведь есть еще справедливость на свете. Так и ходило дело от суда к суду, пока не дошло до самого императора…