Птенец
Шрифт:
И прочел:
— Я не смакую победы. Мне пораженье претит. Печали, обиды и беды — работа... Там, дальше, в смысле абсолютного замещения, — пояснил. — Все остальное несущественно, уходит прочь, когда есть настоящая работа.
— Мы поняли, — сухо заметила Катенька.
Ржагин:
— Иду по жизни, розовея, и может быть, куда-то не туда. Мои мозоли — это мавзолеи физического доброго труда!
Аплодисменты, два балла перевеса, признание слушателей, популярность — он победил. Однако Дунайский отчего-то соревноваться не прекращал.
Тема: несчастная любовь и разбитая жизнь.
Иван попросил у подобревшего жюри разрешения прочесть не одно, а два.
— Уж больно зла тема, — объяснил. — Воображения не остановить.
Ему
— Первое:
Потяжный клич, как паралич. Как стон, как рев, как гром. Милая, зазнобушка, мой бич, — вспыхни очистительным костром!
— Браво!
— Замечательно!
— И близко к жизни.
— Тут драма, товарищи!
Ржагин поднял руку.
— Эх, чего уж скрывать-то. Была не была. Все пухово теперь. Приоткроюсь немного. Жизнь со мной очень жадной на ласку была. Но и я нагрубил ей достаточно много.
— Тоже хорошо.
— Блеск!
— Включен музыкальный мотив, вы заметили!
— Существенное добавление.
— Я ухожу! — сказал Дунайский.
Резко поднялся и зашагал прочь.
— А как же условие?.. Товарищ музотёр?.. Эх, удрал, подлец.
Но больше, чем победа над Дунайским, его сейчас обрадовало то, что никто не сорвался с места — догонять, утешать, сочувствовать, лебезить. Легкое замешательство, и, когда стих ворчливый стук каблуков по ступенькам, одна из неприметных, невзрачных девушек фыркнула и произнесла бойко и вслух:
— Подумаешь, цаца. Сам ничего не понял, а мы при чем?
Ее тотчас поддержали. Ржагина окружили и стали расспрашивать, как, что, откуда. «Медленный» гитарист заметил:
— А в нелепости, между прочим, есть смысл. Это для меня новость.
Ржагин ликовал. Прочел еще несколько, самых озорных, ударных. Только и слышалось:
— Блеск!
— Ах, что за прелесть!
Имя Спиридона Бундеева, конечно же, ничего им не говорило, тем не менее Ржагин постарался его застолбить — память у них молодая, цепкая, авось не позабудут.
И тут вдруг Катенька охнула. Ой показывала рукой шепотом говорила:
— Он. Он. Ой, посмотрите.
Все обернулись.
— На палубе, у дальних перил, стоял Дунайский. Он был сдержан и строг, и ждал, когда его заметят. При сумеречном свете казалось, что по лицу его блуждает улыбка.
От неожиданности ребята примолкли. Молчал Ржагин, не понимая, что происходит.
Дунайский, неторопливо заложив руки в карманы брюк, сделал несколько шагов вперед и взволнованно стал читать:
Деревья складками коры мне говорят об ураганах, и я их сообщений странных не в силах слышать средь нежданных невзгод, в скитаньях постоянных, один, без друга и сестры. Сквозь рощу рвется непогода, сквозь изгороди и дома, и вновь без возраста природа, и дни и вещи обихода, и даль пространств — как стих псалма. Как мелки с жизнью наши споры, Как крупно то, что против нас. Когда б мы поддались напору стихии, ищущей простора, мы выросли бы во сто раз. Все, что мы побеждаем, — малость, нас унижает наш успех... Необычайность, небывалость зовет борцов совсем не тех. Так ангел Ветхого Завета нашелЭто был Рильке (в переводе Пастернака).
Долго молчали.
Все перевернулось, опрокинулось.
Иван развел руками:
— Что тут скажешь.
Он что-то неважно себя чувствовал.
— Хорошо, я согласен, — добавил, уходя. — Как мелки с жизнью наши споры... Пусть будет боевая ничья.
КУПЛЯ
Убей бог, не понимаю, почему он выбрал именно меня. Если исключить еще двух-трех ненормальных, с любым другим ему досталось бы хлопот неизмеримо меньше.
Нет, он, конечно, предварительно советовался. Конечно. Наводил справки, расспрашивал, и Серафима Никитична не из тех врушек, которые ради педагогической или какой-нибудь иной корысти солгут, недоговорят или утаят правду.
И потом, технически дело не из самых простых. Формально как будто круглый сирота, а на самом деле живых и здравствующих родителей прорва. Мама Магда ведь не отказывалась от меня окончательно, она сдала меня временно, как в ломбард, то есть и сама надеялась, и меня обнадежила — еще не конец света, и если, например, перестанет рожать, а старшенькие обзаведутся семьями, то она расшибется в лепешку, а снова возьмет меня к себе. И тыловик, надо полагать, живехонек, шляется неизвестно где. И непутевая женщина, после отсидки, не исключено, могла заскучать, спохватиться и предъявить на меня права. Законы у нас гуманные. (О постановлении 1944 года — если мать бросает, то все, как отрезано — я тогда и слыхом не слыхивал.)
Профессору, когда он пришел на меня посмотреть, я так тогда и сказал:
— Рисковый вы товарищ, Софрон Родионович. Мало того, что я совсем не подарок, у меня еще и родителей куча. Правда, по фамилии я знаю только маму Магду, остальных от меня скрывают. Добавлю — и правильно делают. Признаться, я и сам не шибко горю желанием узнать имена и звания поганцев. Лекальщица, по моим подсчетам, все еще в тюрьме. Или в лагере. Факт, достойный внимания. Сообщаю вам об этом сознательно, чтоб вы не кота в мешке покупали, ну и на всякий случай имели представление, что и генетически я не «ах». Второй участник — от него у меня хромосомы вранья и непостоянства — обыкновенная вошь, просто гнида, то есть примитивный рванец, и я никогда бы не посмел отяготить вашу ученую душу памятью о нем, если бы вы по несчастью не обратили на меня внимания. Пожалуй, все. Теперь вы в курсе, а я перед вами чист.
А профессор только скрутил в струйку реденькую бородку с проседью, натянуто улыбнулся и сказал:
— Благодарю за исчерпывающую информацию.
— Не за что.
Сел в автомобиль рядом с шофером и отчалил.
И мне, когда я смотрел, как опадает долгий столб пыли за его шикарной машиной, нечаянно пришло в голову, что я, сам того не особенно желая, похоже, произвел на профессора впечатление, и участь моя, если судить по стилю его отъезда, решена.
Он укатил, а тут у нас началось. Шухеру наделал его приезд дай боже.