Птенец
Шрифт:
По очереди сошли по трапу на берег. Бригадир, обняв Ивана за плечи, по-дружески, с неожиданной для него ласковостью, поинтересовался:
— Ну что, заседатель?
— Вы, простите, о чем?
— Глянулось?
— Не то слово.
— Драпать не собираешься?
— Не прогоните, я бы остался.
— До упора?
— Во всяком случае, пока не надоем.
— Понимаешь, земеля, — сказал бригадир серьезно и как бы извиняясь. — Оформить тебя тяжело. По третьему разряду — единицы нет. А выше не могу, не тянешь. Черт тебя знает, не пойму, выйдет
— Лишнее, бригадир. Я бы юнгой поплавал. Если не возражаешь.
— А башли?
— Зачем?
Азиков удивленно посмотрел на него.
— Пижоним?
— Да нет вроде. Парень я холостой, а богатство — цепи. Мне вот этого, — Иван небрежно показал вокруг, — за глаза.
— Ну-ну, — бригадир снова посмотрел на него, теперь недоверчиво. — Ладно, ползи, отдыхай. Там посмотрим.
Уже потрескивал костерок. Иван подсел к огоньку, наблюдая, как Гаврила Нилыч готовит омуля на рожне. Натерев чесноком и солью, густо посыпав перцем, протыкал с головы и устраивал возле огня, чуть под углом к пламени, в щели между камнями, подперев с боков для надежности увесистыми голышами.
— Гаврила Нилыч. Если нужен, я — пожалуйста.
— Что?.. А... Давай.
И взялся командовать, повелевать — принеси, зачерпни, вылей, поправь, подложи. И столь примитивно груб оказался Гаврила Нилыч в роли начальника, вел себя так неуважительно, низко, что Ржагин, испытав сильнейшее унижение, не донеся котелок с водой, дерзко и раз и навсегда отказался ему помогать.
— А пошли бы вы... со своими приказами.
— Ту-ту, не шуми, ершистый какой, — и маслено заулыбался. — Это я так, для пробы.
— Для пробы? Ну, знаете... За некорректно поставленный эксперимент тоже по шапке дают.
— Ты только не шуми. Приедем домой, я тебя в гости позову. У меня жена гостей любит, особо молоденьких. Блины испечет. Не шуми.
Заиграла музыка. Азиков по-генеральски спускался по трапу с перевешенным через плечо на ремне маленьким транзистором. Улыбаясь, поигрывал плечами в такт веселой любовной песенке, которую, притворно радуясь, исполнял стандартный женский голос. Бригадира смешно ломало и крючило, он постукивал башмаками по качающемуся трапу, весь отзываясь на бодренький мотив.
— Пудрило! — позвал, смеясь, — Готово?
— Сию минуту, Коля, — слащаво-угодливо отозвался Гаврила Нилыч, радуясь тому, что бригадир рад. — Сию минуту. Паш! Подрежь хлеба пока, а?
— Отвали,
— Я сделаю, — сказал Евдокимыч.
— Гаврила! Эй!
— Да, Коля. Что?
— Сбацать не желаешь? Глянь, какая музыка.
— Их, их, их-ха, — с ножом в руках запрыгал, кружась, Гаврила Нилыч. — Гоп, стоп, цоя, кого ковала стоя...
— А ведь врешь, — посмурнел Азиков. — Песню поганишь.
— Ты ж, Коля, сам просил.
— Если умеешь.
— Правда твоя, Коля. Не умею.
— Так учись.
— Чего?
— Учись, говорю. Расчевокался. Чтоб к концу навигации умел у меня. Спрошу, — Азиков внезапно посуровел. — Ты меня знаешь. Дармоедов в бригаде не потерплю.
— Научусь,
— Не божись, гадюка!
— Не буду, не буду. Вот, спеклась, испробуй. — И он понес шипящего, потрескивающего горячим жирком омуля бригадиру.
Сели кружком завтракать. Иван получил своего омуля. Рыба парная, сверху живописная корочка, мясо нежное, жирное, пропитанное специями — он не ожидал, что так вкусно. Подоспел и чайник, заварили чай, хлеба вволю, сахару.
Под «Маяк» перекусили. Недобрым словом помянули местное начальство, не обеспечивающее выпивкой, и стали собираться.
На пути к дому Ржагин попросил бригадира доверить ему руль.
— Слышал, ты дармоедов не любишь.
— Правильно. Смотри сюда.
Установил руль, показал, как держать по прибору, и ушел играть с рыбаками в карты.
Ох, и радость остаться в рубке одному перед широким окном в море!
Легкий спокойный ветерок при ясном солнечном небе. Чуть больше десяти утра, а кажется, что встал и налился силой высокий день. Чайки летают, мерно чмокает о борт смирная волна. Плывем. Красиво. Море меняет цвет, то полоска синяя, то зеленая, то пепельно-серая — как удивительно, как причудливо преломляется здесь свет. И бот послушен. А на корме штабелями ящики с рыбой. Знаменитый байкальский омуль, которого без него, Ржагина, им бы ни за что не поймать!
Когда стал различим берег, Ивана слегка забеспокоило, что идут они не в свою бухту, а гораздо левее, прямо на скалу Шаманка. Но подумал: стало быть, так надо, бригадир, насколько заметил, в подобных вещах точен. Однако метрах в трехстах от скалистого берега всерьез заволновался — еще на какой-нибудь пупырь под водой налетишь, брюхо пропорешь — и кликнул Николая.
— Все, земеля, — присвистнув, сказал Азиков. — Тпру, угробишь.
— Но я туда привел?
— Туда, туда. Ступай на корму и не дрыгайся.
Бригадир резко сбавил обороты. Приблизившись к берегу метров на тридцать, взяли круто влево и на самых малых поплыли вдоль обомшелых скал, в их прохладном тенистом сумраке. Вода здесь была интенсивно-коричневого цвета.
Николай по-разбойничьи свистнул, и Пашка вынес ружье и залег на носу. Евдокимыч, отвязав подъездок, держал наготове и весла.
— Вон! Вон! — вскрикнул Гаврила Нилыч.
— Угребу, бестолочь! Пикнешь — скину и раздавлю!
Теперь и Иван увидел вынырнувшего утенка. Он торопливо перебирал в воде лапками, всполошно вертел головой. И вдруг, встрепенувшись, нырнул и исчез.
Азиков притормозил и взял левее. Рыбаки, напряженно вглядываясь, обшаривали поверхность вокруг мотобота.
— Облапошил, — весело сказал Пашка и, лежа, махнул бригадиру, чтоб разворачивался.
Утенок вынырнул метрах в сорока от них и совсем не там, где его ожидали.
Иван спросил у Евдокимыча:
— А почему он не улетает?
— Малек. Крылья не отросли.
— И мы его?..
— Убьем.
— Догоним, куда он денется, — сказал Гаврила Нилыч. — Супчик, жаркое. Не все ж рыбу лопать.