Птица-пересмешник
Шрифт:
– Не думаю, что мне потребуется прекрасная зенкалийка.
– А чего ж? Она будет готовить тебе обед, убирать твой дом, а? А потом… Раз, два, три, четыре, пять — десять маленьких негритят! — торжествующе сказал капитан, по-отечески глядя на Питера, очевидно представляя его среди многочисленного голосистого чернокожего потомства.— Я знать массу хороших зенкалийских девушки… Некоторые оч-чень смазливенькие! А есть и такие, что еще
девственницы! Хочешь, познакомлю с хорошей зенкалийкой из хорошей семьи? Хорошей, не шлюхой, а? Выберу тебе самую сисястую, чтобы могла выкормить целую кучу детишек, а?
– Спасибо,— сказал Питер, слегка обалдевший от столь сердечного предложения.— Поживем — увидим. Но ведь до цели еще надо доплыть! Так что не будем опережать события.
– Не беспокойся, я тебе там все устрою,— доверительно сказал капитан.— Я тебе все что хочешь могу устроить на Зенкали. Там все меня знают,
…Нежное солнце и теплый ветер действовали усыпляюще, блеск волн слепил нашему путешественнику глаза.
Питер растянулся в шезлонге, расслабился и смежил веки; сквозь полудрему до него долетал голос его нового друга. Он действовал успокаивающе, словно томные звуки виолончели. Умиротворяющие лучи солнца и выпитое бренди вскоре сделали свое дело, и Питер уснул. Проснувшись минут через двадцать, он, к своему изумлению, обнаружил, что капитан по-прежнему вещает:
– Так я говорить ему: «Ах ты, недоносок, ты еще обзываешь меня жуликом! От таковского слышу!» Я хватаю его за ворот и швыряю в море! Ему требовалось проплыть полмили до берега,— с удовлетворением сказал капитан,— да, как на грех, в тот день в море не было акул, так что ему это удалось.
– Очень жаль,— сказал Питер, чтобы как-то поддержать разговор.
– Вот я и говорю ему: «От жулика слышу». Ну, пошли. Пора обедать.
…После обильного обеда, во время которого капитан изощрялся, расписывая добродетели зенкалийских девушек, и рассказывал сногсшибательные истории о том, сколько добра он сделал разным людям на Зенкали, а те готовы были вить из него веревки, Питер, едва волоча ноги, уполз к себе в каюту. Правда, она была раскалена, как духовка, но зато это было единственное место, где можно было отдохнуть от капитана. Питер (как, следует думать, и множество людей до него) понял, что от дружеского расположения и гостеприимства этого славного грека можно слегка обалдеть. Превозмогая духоту, Питер бросился на узкую койку и попытался уснуть, иначе вторую половину дня ему опять пришлось бы провести в обществе капитана, попивая винцо и посасывая джин с ромом.
Через несколько часов Питер пробудился от тяжкого сна, так и не принесшего ему облегчения. Бедолага оделся, пошатываясь, вышел на палубу, растянулся в шезлонге и, бросив недолгий взгляд на закат солнца, погрузился в раздумья.
Западный край неба был залит оранжевым светом и испещрен красными прожилками, а ласковый бриз гонял по индигового цвета морю желтые, зеленые и алые пятна. Солнце, похожее на спелый абрикос, едва коснулось горизонта. Там же играла стайка дельфинов, похожих на табу-нок черных коней-качалок с гладко отполированными спинами: выпрыгивая над безмятежной водой и бултыхаясь в нее снова, они поднимали небольшие столбики пены. Два альбатроса по-прежнему следовали за кормой, перемещаясь в воздухе без единого взмаха крыльями. Тут же появились матросы-зенкалийцы (Питер мигом вспомнил: «Почему Андромеда-три? Сколько ни три, чище не станет») с широкими, добродушными улыбками на лицах и поставили на палубу портативный бар. Очевидно, тот юноша-зенка-лиец, с которым Питер разговаривал перед посадкой на посудину капитана Паппаса, совмещал обязанности боцмана, рулевого и бармена. Питер налил себе бренди, в которое добавил соды и льду, и снова растянулся в шезлонге, медленно потягивая напиток и любуясь меняющимися красками неба. Теперь оно было как масляное пятно, растекшееся по поверхности залитой солнцем лужи, а шаловливые дельфины, играя мускулами, настолько приблизились к судну, что Питер слышал их фырканье, когда они выскакивали из воды. Он тут же полез в свой заветный путеводитель в надежде найти там что-нибудь новенькое об этих изящных и умных животных и открыл раздел, повествующий о естественной истории.
«До появления арабов,— констатировал путеводитель,— оба племени зенкалийцев худо-бедно, но жили в мире. Главной причиной этого являлось то обстоятельство, что фауна острова была необыкновенно богата, и проблема, что бы раздобыть на обед, здесь не стояла. Численность населения в то время была не сравнима с теперешней, так что представители двух племен практически не контактировали друг с другом. Одно племя занимало восточную оконечность острова, другое блаженствовало на западной, а между ними лежала «ничья» земля, до того изобиловавшая зверями и птицами, что спорить представителям двух племен было, прямо скажем, не о чем. Так, на острове в огромном количестве водились гигантские черепахи, популяция которых исчислялась десятками тысяч,— превосходный и очень наблюдательный французский натуралист, граф д'Армадо, подчеркивал, что «в иных местах можно было пройти целую милю по панцирям этих черепах, ни разу не ступив ногой на землю». Это отнюдь не преувеличение — данный факт занесен в вахтенные журналы многих кораблей, заходивших на Зенкали
удивляться, что эта интереснейшая рептилия исчезла с Зенкали уже к середине периода французской оккупации.
Хозяйничанье на острове арабов, а затем европейцев неизбежно вело к тому, что и многие другие местные виды (по большей части сухопутные, безобидные и беззащитные) исчезли, убиваемые пришельцами ради пищи и из спортивного интереса, истребляемые привезенными на остров хищниками вроде собак и свиней, а также в результате изменения среды обитания, вызванного сведением лесов под плантации сахарного тростника, который, к счастью, здесь не прижился. В настоящее время на Зенкали высаживается дерево амела (см. раздел «Экономика»), являющееся биологической основой острова. Это единственное дерево, которое выдержало нашествие завезенных европейцами новых деревьев и растений, оказавшихся губительными для местной флоры.
Вслед за гигантскими черепахами в небытие ушли импозантные попугаи, более крупные, чем самый большой из известных нам попугаев ара, которые жили не на деревьях, а на земле и спали не ночью, а днем; пять видов птицы — водяного пастушка; большой нелетающий баклан (разновидность, родственная галапагосским), а также ярко раскрашенные и очень интересно добывающие нектар птицы-медоеды, напоминающие «гуиас» в Новой Зеландии. Но все-таки для аборигенов самой тяжелой была потеря птицы-пересмешника, которая, как указывалось ранее, составляла основу религии фангуасов. Они верили, что в ней воплотился их бог Тио-Намала, и, следовательно, как сама эта птица, так и ее гнезда и яйца являлись табуированны-ми. Но французы конечно же не признавали их таковыми, и вполне естественно, что у большинства фангуасов, видевших, как господа охотятся на пересмешников и подают их на стол в виде самых изысканных кушаний, была поколеблена вера в Тио-Намала, коль скоро он не может обрушить свой гнев на французов, как полагалось бы поступить истинному богу. Тем не менее фангуасы предприняли ряд попыток урезонить французов, закончившихся лишь тем, что несколько вождей туземцев были повешены за дерзость. Тогда аборигены прекратили всякое сопротивление, и в скором времени пересмешники канули в Лету вслед за гигантскими черепахами, оставив фангуасов безутешными.
С виду пересмешники, пожалуй,— самое любопытное пернатое из всех обитавших на Зенкали. Эта птица (быту-
ет мнение, что она родственна птице-отшельнику с острова Родригес Маскаренского архипелага) была размером примерно с гуся и имела длинные сильные ноги. У нее был удлиненный, слегка изогнутый клюв (сходный с тем, что у птицы-носорога) и своеобразный большой шлем на голове; у самок он имел скорее вид блюда, размещенного на лбу. Крылья у этой птицы были миниатюрны и не приспособлены для летания, так что она явилась идеальной добычей для французов, поскольку не могла летать и не имела привычки убегать. В эпоху процветания пересмешники могли поспорить по численности с гигантскими черепахами, но это, к сожалению, не спасло вид от истребления. Фангуасы называли птицу Тио-Намала, что означает «Птица бога Тиомала», а французы — пересмешником1, так как ее крик весьма напоминает дикий, издевательский смех. Все, что осталось от этой удивительной птицы,— пара чучел в Париже, еще одна пара в Антверпене, пять-шесть чучел самцов в разных музеях мира да с полдюжины скелетов и горстка костей. Одно изящно сделанное чучело самца имеется в музее в Дзамандзаре.
Любопытно, что с исчезновением пересмешников исчезло также дерево омбу. Это странное дерево через неопределенные интервалы времени приносило плоды, которые составляли важную часть рациона пересмешников. В настоящий момент, когда пишутся эти строки, сохранился лишь один экземпляр дерева омбу. Возраст его — не менее трех столетий, находится оно в Ботаническом саду в окрестностях Дзамандзара. Хотя дерево регулярно плодоносит, ни одно из семян не проросло. Похоже, что это дерево — безусловно редчайшее на планете — умрет, не оставив потомства».
Между тем небо стало зеленым и пурпурным, а вода приобрела почти черный оттенок. Питер отложил книгу, выпил еще глоток и залюбовался закатом, но мысль о дереве омбу не давала ему покоя. Он знал, что иные виды животных безвозвратно исчезли с лица земли, но полагал
1 Искушенный в орнитологии читатель конечно же обратит внимание на то, что созданный Дарреллом словесный портрет пересмешника не имеет ничего общего с видами пересмешников, существующими в действительности (см., напр.: Жизнь животных. Т. 5. Птицы. М.: Просвещение, 1970, с. 499). Птица-пересмешник для него — символ, о значении которого автор расскажет в послесловии к своей книге.