Птицеферма
Шрифт:
Матерюсь минут десять и уже почти выбиваюсь из сил, когда, наконец, справляюсь с задачей. Что ж, вернуться быстро не получится.
Люк открывается и тут же вырывается из моих пальцев, с грохотом врезаясь в поверхность крыши — ветер страшный. Несколько минут стою на верхней ступени, прислушиваясь, но никто не бежит, чтобы проверить, откуда шум. Все заняты песнями, танцами и выпивкой — хорошо.
Выглядываю. Дождя ещё нет, так, легкая морось. Но на крыше уже скользко и мокро. Она покатая, неудобная и опасная.
Выдыхаю, как перед прыжком в холодную
Так, главное не смотреть вниз. От выхода на крышу до нашей спальни всего ничего, должно получиться.
Передвигаюсь по водостоку на краю крыши приставными шагами, животом прижимаюсь к мокрой холодной черепице; платье мгновенно впитывает влагу. Ноги дрожат. Волосы я благоразумно стянула в тугой «пучок» на затылке, а вот подол платья развевается на ветру, бьет по икрам, путается между ног. Завязать бы его на поясе… Но для этого нужно положить молоток, а если уроню его, вся эта вылазка окажется напрасной. Поэтому не рискую.
Почти ползком добираюсь до нужного места. Вот она, дыра насквозь. Приложить кусок и прибить — задача, с которой справится и ребенок. Ровно и красиво мне не надо, главное: крепко.
Однако изначальный прогноз всегда излишне оптимистичен, и моя возня затягивается не меньше чем на полчаса. Или это субъективно, и на самом деле прошло не так много времени? Ветер воет, дождь усиливается. Я уже мокрая насквозь.
В какой-то момент молоток таки вырывается из скользких от воды пальцев и летит вниз. Пытаюсь поймать, даже, кажется, успеваю коснуться его рукояти, но тут поскальзываюсь сама.
Короткий полет и удар.
Темнота.
ГЛАВА 4
Короткий полет и удар, выбивший воздух из легких.
Вспышка боли, на мгновение парализовавшая все тело; слезы из глаз.
Потом — темнота. Но не спасительная, приносящая забытье — другая.
Нет, это не темнота, это черный фон.
…Эй, Янтарная…
…Прием…
Буквы. Белые на черном. Вспыхивают красным, а затем ложатся ровными белыми строками, — печатный текст.
…Предупреждаю, я сейчас запаникую и начну тебе звонить…
…Я нервный, ты в курсе…
Звонить? На Птицеферме нет техники, нельзя никому звонить…
На все том же черном фоне мигает курсор и выходит системная надпись: «Собеседник печатает Вам сообщение».
Звонок, сообщение… Нет, это не здесь, не отсюда. Но как же сложно понять и вспомнить — откуда, когда.
…Янтарная, считаю до пяти, а если ты не отвечаешь, то звоню и бужу твою соседку…
«Собеседник печатает Вам сообщение», «Собеседник…», «…печатает…»…
…Пяяяяяяять…
…4…
…3…
Не
Все мое сознание тянется, рвется вперед к невидимому счетоводу. Тяжело и больно, словно продираешься через кисель с кандалами на ногах и в железном обруче, сдавившем голову. Каждый шаг — боль. Впереди — ничто, лишь черный экран.
…Ты сдурел? Я попить отходила.
…О, жива!..
…Балбес…
Балбес… На это слово что-то отзывается внутри. Из зоны солнечного сплетения поднимается волна непонятных мне, но очень сильных чувств. Нет, не волна — лавина. И я понимаю: «балбес» не ругательство и не оскорбление. В этом слове — нежность, улыбка и запах хвои.
Почему хвои?!
Напрягаюсь, пытаюсь пробиться через заслон из черного «киселя». И тут же получаю «отдачу»: вспышка боли оглушительная, дезориентирующая, разрывающая голову надвое.
Черный экран идет трещинами, из которых льется ослепляющий свет; бьет по глазам. Кусочки «мозаики» расходятся, расплываются, на миг повисают в воздухе — и осыпаются с шелестом, будто кто-то швырнул на пол кипу бумаг.
Моя ладонь в чьей-то руке. Рука мужская; пальцы длинные, тонкие, но все равно крупнее моих. Аккуратные, коротко стриженные ногти. Свежий ожог на безымянном пальце и мизинце с внутренней стороны ладони.
Нет, это не Он держит меня за руку, а я Его. Верчу пораненную кисть, рассматриваю.
— Я всегда говорила, что ты балбес, — произношу со вздохом. Не слышу свой голос, но точно знаю, что это говорю я. Слова просто появляются в голове — как мысли. — А если бы руку оторвало?
— Брось, Янтарная. Всего лишь ожог, — а это не моя, чужая реплика. В ней — тепло и беззлобная насмешка. Однако сжимаю губы в прямую линию — злюсь? — Не делай такое лицо, я живее всех живых.
Не злюсь — испугалась.
— Попробовал бы умереть, — фыркаю, пряча истинные чувства. Чего-то боюсь.
— Я же говорил, что ты меня любишь, — беззаботно смеется собеседник в ответ.
Не вижу его лица, не слышу голоса. Перед глазами лишь обожженная ладонь; все ещё бережно держу ее, касаясь тыльной стороны кончиками пальцев, чтобы не причинить новой боли.
— Не льсти себе, — огрызаюсь. — Пошли, герой, тебя нужно сдать медикам.
— Насовсем?
— На опыты!
В ответ снова смех. Сначала приятный, а затем обрастающий эхом и превращающийся в гром, сотрясающий все мое тело.