Птицелов

Остапенко Юлия Владимировна

— У меня не было времени, — ответил он, стараясь выглядеть бесхитростным. — Мне пришлось срочно уезжать из Таймены, и я…

— И ты не счёл возможным урвать четверть часа, чтобы убить своего злейшего врага, — закончила за него Ив и, помолчав, добавила словно бы про себя: — Что ж, могу поверить.

Он смолкла, её взгляд остановился, будто обратившись внутрь, пальцы дрогнули, сжимаясь крепче. Марвин наблюдал за ней, пытаясь понять, чему из сказанного им она в самом деле поверила. Они говорили уже третий час — вернее, говорил в основном Марвин, в подробностях рассказывая Ив всё, что знал о Лукасе Джейдри. Действительно всё, ничего не утаивая и почти не привирая. А она слушала, и ни единым движением не выдавала

своего отношения к тому, что он говорил. В комнате, где они сидели, было прохладно, огонь в камине едва теплился, но Марвин взмок, будто после многочасового галопа. Он никогда не думал, что говорить — это так трудно. Он всегда был человеком дела, и несколько месяцев назад, окажись перед ним женщина его врага, он просто перерезал бы ей горло, а при случае сообщал бы об этом тому, кто был в этом повинен. Да, Марвин знал, что не по-рыцарски убивать женщин, но не когда они травят тебя, бес подери.

Однако теперь всё было иначе, и он не только знал, что не должен убивать эту женщину, но и не хотел этого. Здесь нужно что-то другое, и Марвин почти догадался, что именно, но пока не смел даже пробовать. Если он подойдёт к делу слишком грубо, она просто прогонит его вон, и тогда ему действительно придётся убить её, раз уж не останется ничего больше.

— Какой он сейчас? — спросила Ив. И тут же добавила: — Ох, прости, я сама не понимаю, что говорю… Откуда же тебе знать.

Марвин хотел было возразить — и понял, что она права. Эта мысль дала ему лазейку, которую он столь отчаянно искал, и Марвин радостно ухватился за неё:

— Что значит «сейчас», месстрес Ив? Я ведь не знаю, каким он был, когда вы его видели в последний раз. Если бы я знал, то, может, и сумел бы вам ответить.

Она взглянула на него в упор, уголки её губ поползли вверх, но тёмные глаза оставались непроницаемы.

— Ты ведь не подозревал, что я здесь? И что это именно я?

Марвин мысленно отпустил в её адрес сколь мог витиеватое ругательство и в который раз проклял Лукаса, а с ним и себя самого. Вот уж кто-кто, а Лукас с лёту бы понял, что она имеет в виду, что хочет услышать, и что надо ответить. Но для Марвина эти игры были чем-то запредельным, тоскливым и страшно утомительным. По его рукам от локтей до пальцев прошла лёгкая судорога — он вспомнил, как отблескивал огонь камина в глазах Ив, когда она толкнула его, парализованного, и внезапно рассвирепел. Какого беса! В конце концов, он не нанимался играть в эти игры.

— Вот что, месстрес, — сказал он почти грубо, — давайте уже начистоту. Вы велели мне рассказать вам о Лукасе Джейдри, и я вам рассказал всё, что знаю. Он мой враг, а вы, как я вижу, к нему неравнодушны, так что извольте радоваться, что до сих пор живы. Но в замке вашем я оказался случайно, уж не знаю, то ли повезло мне, то ли нет, а всё оттого, что наёмница вашего сэйра Лукаса хотела меня убить. Видит Единый, которого вы не чтите, мне нечего больше сказать. И если ваш интерес удовлетворён, разрешите мне откланяться и не злоупотреблять более вашим гостеприимством.

Он сказал это и встал, задохнувшись. Ну, парень, ты наговорил… не иначе как проклятые демоны здешних мест тебя за язык тянули. Вот она и скажет теперь: благодарю за понимание, мессер, валите в преисподнюю. И что тогда? Ты вообще помнишь ещё, за каким бесом тебя занесло в этот треклятый Мекмиллен? Ты должен хотя бы попытаться найти Мессеру, хотя и дураку ясно, что её здесь нет, да и не было, скорее всего.

Всё это пронеслось в его голове за долю мгновенья, и именно в эту долю всё и решилось. Марвин так и не понял, что такого особенного было в его словах, и только смотрел, как Ив встаёт, идёт к нему и… и дальше уже перестал что-либо понимать.

Она взяла его за руку, потом за другую. Стояло начало пасмурного дня, и в его тусклом свете, лившемся сквозь витражное стекло,

лицо Ив казалось серым, но глаза болезненно блестели, жадно шаря по лицу Марвина. Она почти улыбалась, только почти, и слишком много всего было в этой улыбке, и слишком мало: насмешка, надежда, удивление, недоверие, горечь, но в то же время — только тень всего этого. Марвин смотрел на эту улыбку, на тонкие бескровные губы, будто никогда прежде не видел, как улыбаются женщины, — и был до того заворожен, что не сразу заметил, что его ладони лежат на её груди. Большие округлые холмики были тёплыми даже сквозь ткань сорочки и лифа. Марвин, вздрогнув от удивления, попытался отнять руки, но Ив с неожиданной силой удержала их на месте, и он вдруг понял, что она сама положила его ладони на свою грудь. Марвин в изумлении посмотрел ей в глаза, и она ободряюще улыбнулась ему и прерывисто вздохнула. Марвин слышал, как под его левой ладонью бьётся её сердце.

— Тише, — прошептала она, хотя он даже не пытался ничего сказать, и медленно провела его руками по своему телу. Марвин расслабил ладони и позволил им обвести её стройный стан, но отчего-то больше всего его взбудоражили не изгибы плоти под одеждой Ив, а жар её ладоней, лежавших на его руках. Она завела его руки себе за спину, и он почувствовал под пальцами шнуровку лифа. Марвин стал нащупывать узлы, но тут руки Ив замерли. Она ничего не сказала, только тихое придыхание вырвалось из приоткрытых губ, и она положила левую руку Марвина себе на шею. Он понял и, как послушный ученик, принялся ласкать её кожу у самых волос, а другая его рука потянула за шнурок лифа.

Всё это происходило медленно, безумно медленно, он никогда в жизни ещё не раздевал женщину так неторопливо, и даже не подозревал, что это способно вызвать в нём что-либо, помимо раздражения. Когда её юбки упали на пол, она наконец отпустила руки Марвина и, крепко обхватив его шею, повисла на нём. Он подхватил её на руки. Она тяжело привалилась головой к его плечу, съёжилась, будто от холода, и — Марвин подумал, уж не чудится ли ему — тихо, протяжно всхлипнула. Он поспешно положил её на постель, чувствуя себя хуже, чем если бы за ними наблюдал весь королевский двор, и она тут же недовольно сдвинула брови. Марвин мгновенно понял свою ошибку и дальше делал всё так же медленно, чувствуя, как глубоко внутри разгорается привычный неистовый голод…

Да, голод был привычным, и да, Марвин хотел эту женщину, но глубина, на которой этот голод зародился, была ему незнакома. В этой глубине обычно лежали совсем другие чувства: ярость, боль, безудержная радость битвы… И там же гнездился страх, который испытал Марвин, когда понял, что существует оружие, о котором он ничего не знает, и это оружие применяют против него самого. У Ив из Мекмиллена тоже было такое оружие. И Марвин был гол перед ним, гол и беспомощен, как едва вылупившийся птенец перед волчьими зубами. И в то же время он знал, что никогда не сумеет не только овладеть этим оружием, но и понять его сущность — так же, как птенцу никогда не понять сущность волчьих зубов иначе, чем ощутив их на своём горле.

Марвин понял это, занимаясь любовью с Ив из Мекмиллена, женщиной, которая любила его врага. Но понимание пришло не в мыслях: страх, боль и голод — это не мысли, они просто появляются в твоей глубине , и ты в тот же миг постигаешь, что они такое, тебе не нужно для этого давать им имена. Ты их просто ощущаешь и принимаешь, как неизбежное зло и часть тебя самого. Ив из Мекмиллена на этот час стала частью Марвина. И в этот час он любил её так, как никогда в жизни не любил женщину, как вообще невозможно любить то, что не является тобой. Впрочем, нет, это всё-таки не было любовью: просто он чувствовал, что она — это его голод и его боль, о которых не надо думать, но которые приходится принимать, коль уж они пришли.