Птичьи права

Гордон Гарри Борисович

«И ветер в щели, и вода сквозь пальцы…»

И ветер в щели, и вода сквозь пальцы. Хозяин дома — старый спекулянт. Он спекулирует водой сквозь пальцы, И сквозняки нахально называет Движением души. Всю ночь скулят Под плинтусом голодные мышата. Весь дом, как зуб, болезнен и расшатан, Стропила ноют и глаза болят. Вот перышко сороки по ступенькам, Как ангел, опускается на крышу. Потом сквозь крышу, как вода сквозь пальцы, Потом по горнице, как ветер в щели… Хозяин спит и ничего не слышит. Окно спокойно и прохладно дышит, Собака улыбается слегка, И щелкает зубами на жука.

«Я слышал пение осла…»

Я слышал пение осла. Не разбирая ремесла Он пел всегда одно и то же. И был его полночный крик Тревожен, жалобен, восторжен, Он пел, как о любви старик. Он

презирал свою судьбу: И тяжкий труд, и груз насмешек, Самозабвенно и неспешно Задрав гортанную трубу.

«Гулянье в чистом поле…»

Гулянье в чистом поле Недолго выношу. На властный зов неволи По солнышку трушу. Приземисты и узки, Надежны и крепки Семейные кутузки, Служебные замки. Молю вас о защите От пламени в крови: — Учтите, научите, Мучители мои…

«Я это вижу в первый раз…»

Я это вижу в первый раз, И ничего здесь не оставил. Но, увлекаясь, вдруг представил Что я родился здесь. И пас Козу в распаренном бурьяне, Грыз на крыльце медовый пряник, И сахар прятал прозапас. И в гипсовой красивой вазе Качался крашеный ковыль. Я надевал штиблеты в праздник И маму называл на «Вы…» Прости меня, чужое детство, Чужое дерево в росе, Не догадался оглядеться, Не в тот автобус, видно, сел, Нехорошо и неудобно. Как будто нет своих забот, Как будто нет родного дома, Скамейки около ворот.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Всего и дел — песок не охладел, Погода не испортилась. Удача. Не трачу времени, и слов не трачу. Я видеть никого не захотел. Еще увидимся. Я много говорил, Старательно, как будто суп варил, Как будто кашу тщательно жевал, И оправдаться всячески желал, Что скверно и неверно поживал. Еще успеется. Вода еще тепла, А та, другая, видно, утекла Еще не вся. Сентябрь еще печет, Я двум неделям потеряю счет, Сухой песок сквозь пальцы потечет. Доподлинно известно — лучший отдых — Лежать, рубахой голову покрыв, И что для одного — закон природы, Для многих — это правило игры. Я после возвращенья возвращусь, И к правилам тотчас же приобщусь, И возвращенье превратиться во вращенье По неизбежности приятного общенья. Ну, а пока я вижу рыбака. Верней, не рыбака, а рыболова. Он на скале валяет дурака, Как будто ждет богатого улова. На самом деле — коротает день Подальше от удачливых людей. Кто я такой, чтоб за него решить Что движет им и что мешает жить. Какая все же скверная привычка Все видимое заключать в кавычки Обычных представлений о себе, И, ковыряясь в собственной судьбе, И, находя излишки и издержки, Глазами шарить в поисках поддержки. Мне говорил хороший человек: Нельзя терять ни в коей мере чувства Иронии. Что держится искусство На легкой и веселой голове, И что наш век в своем стремленье к прозе Умен не в меру, чересчур серьезен. Бог с ней, с иронией. И разум не порок, К тому же есть у разума порог, А если кто и выйдет за предел, Рад за него — он этого хотел. Ну, а пока посмотрим на нырка. Он среди чаек белая ворона, Но не несет от этого урона, И даже больше — смотрит свысока. Морская птица, уточка, нырок Кому-то может преподать урок, А кто не хочет птичьих поучений, Увидит в этом просто развлеченье. Приятное для глаза — хорошо. Идет чудак, похожий на шпиона, Он летом был как белая ворона, И объектив таскал за ремешок, И раздавал квитанции и снимки Счастливых, отдыхающих в обнимку. Теперь он снял тяжелые штаны И прянул от сентябрьской волны. Июль был тыщу лет тому назад, Я плыл тогда куда глаза глядят. Кому все это можно рассказать… Ведь ничего, по сути, не случилось: Ну, было тихо, ну, вода лучилась, Ну, в воздухе кружилась благодать. А в воздухе кружилась благодать, И воздуха не хватит рассказать. Ну, а пока пустынна и горька Волна сентябрьская. Прыткие креветки, Словно колибри, прыгают на ветке Подводного растения. Вода Еще тепла, но с тайным блеском льда. Выходит Коля, лодочный служитель, Фанерной будки постоянный житель, Поеживаясь от дневного сна. Его физиономия ясна, Как белый день. А вместе с тем хитра. Он может пить до самого утра, А может и не пить — он не понятен, Как и загар его, из белых пятен. Он мать родную взялся не забыть, И на ногах начертано — «устали,» И плечи у него из желтой стали, Он мог бы кулаком быка убить, Но не убил. В подзорную трубу Он смотрит,

сильно выпятив губу. Он озирает горизонт пустой, И шевелюрой — рыжей и густой, Качает со значеньем. Ему Известно что-то только одному. Провел ладонью по дощечке лба, И толстый палец приложил к губам…

«Вот беда: сказал тебе «пора»…»

А. М.

Вот беда: сказал тебе «пора,» Не сказал «ни пуха ни пера.» Если треснет строчка пополам, Из-под ног вспорхнут перепела, Спичка, зашипев, не даст огня, — Не брани, пожалуйста, меня. Я не меньше твоего хочу, Чтобы ветер не задул свечу, Чтобы пыль не портила лица, Чтобы перья — в шляпе молодца! Самый мягкий, самый белый пух Пусть ложится на твою тропу… Ты уж извини в своем краю Память непутевую мою.

«Ямало-Ненецкие недра…»

Ямало-Ненецкие недра Набиты нефтью или газом. А как там — скудно или щедро, Я знать не знаю. Не обязан. Я знаю только — если птицы Обходят город стороною,— Не должен человек селиться, То место гиблое, дурное. Так нет: жилища, вышки, баки… Зато какие там собаки! Они похожи на шакалов, Волков, енотов и песцов, Не унижаясь до оскалов Клыков не кажут, ни резцов, Они гуляют меж балками, Как генералы пред полками, Все равнодушнее и реже Посматривая на приезжих.

МЕТЕЛЬ

Кибитка ехала по узкой, Тверской, валдайской, среднерусской, Ямщик уныло напевал, И я, уставший наповал, Ворочался в кабине ЗИЛа И сопряглась в машине той Нечеловеческая сила С нелошадиной правотой. Ямщик то слева пел, то справа, За стеклами белела мгла, И ледяная переправа Была исправна, как могла. Мы пробирались осторожно. Молчал шофер в тоске острожной И озирался оголтело, Молчал и я что было сил, Но где-то рядом — дрожь по телу, Ямщик упрямо голосил. В конце концов, мы заблудились, Кружась по ступицы в снегу, А может быть, перевернулись, Сказать вам точно не могу. Я помню: рвал мороз на части, Утробно матерился ЗИЛ, Шофер устал честить начальство И сигарету попросил. И я, бесцельный, бесполезный, С московской язвенной болезнью Все это бросил и ушел, Не сомневаясь ни на волос, — Не потому, что слышал голос, То было б слишком хорошо. Я сам В надежде на кибитку Запел искательно и прытко, О как прельстительно я пел, Как прибалтийская певичка, Но голос, как сырая спичка Не зажигался и шипел. Я пел: «Спасите наши души!» Шофер меня покорно слушал, Потом слегка притормозил, И сигарету попросил.

«Езжай домой, Евгений…»

Е. М.

Езжай домой, Евгений, Взмахни сырым платком. Там ворохи сирени, Как гречка с молоком. Ни холода, ни зноя, Но испытаешь ты Врожденное, сквозное Блаженство правоты. В провинциальном свете, В домашней наготе Уверишься, что Эти Такие же как Те. Ты мыкался не всуе — Остался насовсем Царапинкой на стуле Перчинкой в колбасе. А если ты помочь нам Захочешь, так давай, — Комариком полночным Звони, не забывай.

«На реке танцует бакен…»

На реке танцует бакен, Попросил прохожий спички, Лают дальние собаки, Пробегают электрички. Все как прежде, Все похоже, Тридцать дней, как тридцать лет. Только, разве что, прохожий Был вчера без сигарет. Только, разве что, лощинки На пологом берегу — Словно мелкие морщинки Возле глаз и возле губ. В чистом поле стало чище, Белый свет белее стал, Поселился старый нищий Возле нового моста. Пьет вино с утра до ночи. Ночь пришла — огонь зажег. И, юродствуя, хохочет: «Дай копеечку, дружок»

«В последнем вагоне умолкшие речи…»

В последнем вагоне умолкшие речи, Там туго свернувшись, на полке лежит, Грызет папиросу смешной человечек, Смешной человечек, ночной пассажир. И поезд понес огонек папиросы, Тая в рукаве, как несут пацаны. За окнами плыли кривые березы, Кривые березы, карельские сны. Никто не узнает, и дыма не будет Лишь странное облачко ветер пасет, Лишь заспанный заяц найдет на рассвете Окурок. Понюхает, фыркнет, и все.