Птичий город за облаками

Дорр Энтони

Луч прожектора ударяет в фасад библиотеки.

Сеймур оседает на пол. Они ворвутся сюда, застрелят его, и все будет кончено. Он придвигает регистрационную стойку к входу, баррикадируя дверь. Потом хватает стеллаж с аудиокнижками и тащит его к окну, роняя на пол кассеты и компакт-диски. Покончив с этим, Сеймур поворачивается спиной к окну, пригибается и силится раздышаться.

Как они добрались сюда так быстро? Кто вызвал полицию? Неужели два выстрела было слышно за пять кварталов в полицейском участке?

Он выстрелил в человека, но не взорвал бомбы. Агентство «Эдем-недвижимость» не пострадало. Он все запорол. Глаза раненого у основания лестницы следят за каждым его движением. Даже в тусклом свете, пробивающемся через

снегопад за окнами, Сеймур видит, что пятно крови стало больше. В ушах салатовые наушники; они наверняка соединены с телефоном.

Зено

Кристофер и Оливия в лыжных масках грузят награбленное добро в сумы на спине превращенного в осла Аитона. Алекс говорит: «Ой-ой, тяжело, не надо больше, пожалуйста, это недоразумение, я не животное, я человек, простой пастушок из Аркадии», а Кристофер (разбойник № 1) замечает: «И чего это осел столько орет?», а Оливия (разбойник № 2) отвечает: «Если он не заткнет пасть, нас поймают» – и шлепает Алекса обернутой в фольгу саблей. Внизу включается сигнализация аварийного выхода, потом умолкает.

Все пятеро детей смотрят на Зено, который сидит в первом ряду, и решают, что это, видимо, тоже проверка. Разбойники в масках продолжают грабить гостиницу.

Зено встает, и бедро пронзает привычная боль. Он показывает актерам большой палец, ковыляет через все помещение и открывает маленькую сводчатую дверь. Свет на лестнице не горит.

С первого этажа доносится грохот, как будто двигают стеллаж. Потом все умолкает.

Горит только табличка «ВЫХОД» на верхней площадке лестницы, преображающая золотую краску на фанере в пугающую ядовито-зеленую. Где-то завывают сирены, по лестницам пробегает красный-голубой-красный-голубой свет.

Из темноты накатывают воспоминания: Корея, разбитое лобовое стекло, силуэты солдат на заснеженном склоне. Зено нащупывает перила, спускается на две ступеньки и тут замечает скрюченную внизу фигуру.

Шариф поднимает голову. Лицо у него осунулось. Левое плечо футболки в тени, или чем-то залито, или хуже. Он вскидывает левую руку, прикладывает указательный палец к губам.

Зено замирает на лестнице.

Шариф машет: уходите.

Зено поворачивается, старается тихо наступать на ступеньки. Перед ним золотая стена:

, , ,

Суровость древнегреческого внезапно пугает его инородной холодностью. На миг Зено чувствует себя так, будто, подобно Антонию Диогену, читает надпись на столетнем ларце. Он, пришелец из будущего, готовится войти в неведомое и совершенно чужое прошлое. «О чужестранец, кто бы ты ни был…» Нелепо притворяться, будто он понимает, что значат эти слова.

Зено, пригнувшись, входит под арку и закрывает за собой дверь. На сцене разбойники гонят Аитона-осла по каменистой фессалийской дороге. Кристофер говорит: «В жизни не видел более ленивого осла! Он жалуется на каждом шагу», и Оливия подхватывает: «Как только доберемся до нашего притона, перережем ему глотку и сбросим его с обрыва». Алекс сдвигает ослиную голову наверх и чешет лоб.

– Мистер Нинис?

Прожектор для караоке ослепляет. Зено, чтобы не упасть, садится на складной стул.

Кристофер говорит сквозь лыжную маску:

– Извините, что я спутал реплику.

– Ничего страшного. – Зено старается говорить спокойно. – У вас у всех отлично получается. Очень смешно. Гениально. Всем понравится.

В аудиоколонке стрекочут цикады и сверчки. Картонные облака поворачиваются на ниточках. Все дети смотрят на Зено. Что ему делать?

– Так нам продолжать? – спрашивает Оливия и взмахивает картонной саблей.

Глава шестая

Разбойничий притон

Антоний Диоген, «Заоблачный Кукушгород», лист

…огромными ноздрями я обонял розы, растущие в огромных садах на окраине

города. О, этот сладкий, навевающий грусть аромат! Однако стоило мне потянуться к цветку, злые разбойники били меня палками и саблями. Ноша колола меня через тюки, неподкованные копыта болели, а дорога вилась все выше в выжженные каменистые горы к северу от Фессалии, и я вновь проклял свою участь. Всякий раз, как я открывал рот, чтобы зарыдать, из него вырывался громкий жалобный крик и негодяи подгоняли меня еще сильнее.

Звезды померкли, взошло белое жаркое солнце, а меня все гнали в горы, где не росло почти ни одной былинки. Меня осаждали мухи, спину пекло, и, сколько я видел, вокруг были только обрывы и скалы. Когда мы останавливались, мне приходилось жевать колючки, ранившие мои нежные губы, в то время как мои седельные сумы были наполнены украденным из гостиницы – не только драгоценными браслетами и диадемами хозяйки, но и мягкими хлебами, вяленым мясом и овечьим сыром.

К полуночи мы добрались до устья пещеры на каменистом перевале. Оттуда вышли еще разбойники и приветствовали тех, что пришли со мной. Меня тычками прогнали через залы, блестящие украденным золотом и серебром, и оставили в жалкой темной пещере. Мне пришлось есть прелую солому, запивая ее водой из сочащейся между камнями струйки, и всю ночь я слышал, как разбойники пируют и хохочут. Я рыдал о моей…

Константинополь

Осень 1452 г.

Анна

Ей исполнилось двенадцать, хотя никто не отметил этого дня. Анна уже не бегает в развалинах, играя в Одиссея, когда тот прокрадывается во дворец царя Алкиноя. Как будто, когда Калафат спалил пергаментные тетрадки Лициния, Феакийское царство тоже рассыпалось пеплом.

У Марии снова отросли волосы на том месте, где Калафат вырвал ей клок, и синяки под глазами давно прошли, но какая-то более глубокая травма осталась. Мария кривится от яркого света, забывает названия вещей, недоговаривает фразы. Из-за головных болей она прячется в темноту. Как-то ясным утром, до полуденного колокола, Мария роняет ножницы и хватается за глаза:

– Анна, я ничего не вижу!

Вдова Феодора хмурится, другие вышивальщицы поднимают голову и тут же возвращаются к работе. Калафат на первом этаже, разговаривает с кем-то из епархии. Мария шарит перед собой руками, роняет вещи со стола. Катушка ниток, разматываясь, катится возле ее ноги.

– Здесь дым?

– Нет никакого дыма, сестра. Идем.

Анна ведет Марию по каменной лестнице в их каморку и молится: святая Коралия, помоги мне быть лучше, помоги мне научиться швам, помоги мне все делать правильно. Только через час Мария может различить свою руку, когда подносит ее к лицу. За ужином женщины пытаются поставить диагноз. Странгурия? Четырехдневная лихорадка? Евдокия предлагает талисман, Агафья советует пить отвар чистеца и астрагала. Однако, хотя ни одна не говорит этого вслух, все убеждены, что в старом манускрипте Лициния было заключено какое-то злое колдовство и он, даже уничтоженный, приносит сестрам несчастья.

Что это за ворожба?

Забиваешь себе голову ненужными глупостями.

После вечерних молитв вдова Феодора заходит к ним в каморку с курильницей, в которой тлеют душистые травы, и, подобрав под себя длинные ноги, садится рядом с Марией.

– Давным-давно, – говорит она, – я знала одного обжигальщика извести, на которого по временам нападала слепота. Потом он перестал видеть совсем, и мир для него стал чернее ада, и врачи, ни здешние, ни заморские, ничем ему помочь не могли. Однако его жена возложила упование на Господа, собрала все серебряные монеты, какие смогла наскрести, и отвела мужа к богохранимым Селебрийским воротам, в храм Пресвятой Богородицы Живоносный Источник, где монахини дали ему испить воды из чудотворного родника. И когда обжигальщик извести вернулся домой…