Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение
Шрифт:
Только ли?
Ну, разумеется, и те, кто ему всего ближе.
Толя верит в него, а мама — она чувствует, потому что любит. Вишь, даже ревниво, словно сокровища, хранит его тетради.
«Ты, мать, не теряешь надежды, что я здесь жив, что я не пропаду. А я уверен, что вернусь туда, к моему народу, что я сделаю для него, а через него — для всех людей, все, что смогу. Для этого — жить!..
…А ты как же там, Бутрым, сейчас?.. Даже и кашля твоего не услышишь сквозь эти стены…
Кто же нас, интересно, научит перестукиваться? Да не успеем, видно, в лагерь угонят…
Сколько рябин
Ну, а отпечатки пальцев — это зачем: для страха или для науки?
Да ну их к черту! Кажется, усну…»
Были уже и звонки, и завтрак, и грохот клюмпов на первой прогулке.
Были уже и раздумья о самом дорогом, — не те, что ночью, но все же были.
Вдоль и поперек прочитана уже серая брошюрка: распорядок дня и правила поведения заключенного. Что понял, что нет.
А дальше?
Да вот сиди на табуретке, привинченной к полу, смотри на белую стену.
Что-то надписей на стенах нет. Орднунг, черт бы его побрал!..
Сумка от противогаза, в сумке еще солдатский блокнот, письма и фото. В блокноте — записи…
Может, не разберут? Сам он назавтра едва может прочесть то, что написал накануне.
А то, может, и вовсе не будут глядеть: не успеют, пока за ними приедут из шталага.
Лучше бы забрал их сюда — блокнот, письма и фото.
Дурень! Так это просто — взял да забрал…
А тут ты их что — просматривал бы сейчас на глазах у пузатого?
На белой стене появляются разводы. Как в детстве, когда болел. Желтые, синие пятна-круги, как на воде от керосина. То расходятся, то сжимаются, то… А в детстве они еще и пугали — этаким толстогубым и черным резиновым: «Ам!..» Теперь не пугают. Может быть, только пока?..
Ключ, как сверло, с лязгом входит в твое забытье, в замутненное сознание.
А это же — он. Открывает.
— Н-на! — со стоном квакает, очевидно, всем на свете недовольная жаба, огромная, зеленая. — Что ж это ты, скажи, сидишь да глядишь? Почему ты ничего не делаешь?
— Нечего делать.
— Встать!
Полосатая, смешно, оскорбительно полосатая человеческая молодость встает, чуть заметно усмехаясь над пузатой, визгливой, гнусно нечеловеческой старостью.
— Дырка на колене, а ему делать нечего!
— У меня нет ни иголки, ни нитки.
— Ни иголки, ни нитки! — передразнивает надзиратель. — Дам я тебе и иголку и нитку. Все тебе дам, du, langer R"auber! [57]
Закончив тем же кваканьем, что и начал, пузан — старая, бессильная, злобная жаба — тяжело переваливается с ноги на ногу, идет к двери. На этот раз ключ его лязгает лишь в замке. А в голове заключенного, вызывая из дали лет идущую улыбку, возникает поговорка: «Без старика у хаты что без пса…» Этот стережет и лает усердно, видно, не только ради хлеба, но и для души.
57
Ты, длинный разбойник! (нем.)
Вспоминается утренняя прогулка.
Тюремный двор, маленький и круглый, обнесенный высоченной
58
Тыква (белорусск.).
И деревяшки щелкают по неровному камню.
Руки заложены назад. Шаг, как приказано, энергичный, в молчании. Орднунг мусс зайн!
Бутрым хромает и бухает. Однако такое нарушение орднунга почему-то не волнует начальство.
Зеленая старая жаба сидит немного в стороне от их круга и дремлет, сцепив едва сошедшиеся на брюхе, кажется даже перепончатые, пальцы.
Еще одна поговорка: «Бабка спит, а кур пасет».
Это Алесь увидел на лице Бутрыма, который выбрал момент и, оглянувшись, улыбнулся ему.
А жаба, словно именно от этого, просыпается.
Голосом, полным натужной муки и героической бдительности, не расцепляя на брюхе ставших короткими к старости рук, хрипло выплевывает лозунг:
— Und immer weiter, immer marschieren! N-na!.. [59]
«Неужто мы надолго сошлись с тобой? — думает заключенный, сидя в камере на табурете. — Неужели ты заменишь столь же милый мне, неотвязный облик вахмана?..»
На белом снова появляются разводы…
59
Только вперед, только шагать! (нем.)
«Неужто это начало, ну, самое маленькое, самое невинное вступление к тому, что придет ко мне сюда, что поселится здесь со мной в этом белом каменном мешке?..»
Все оборвалось гораздо скорей, чем Алесь ожидал.
Под вечер внезапный скрежет ключа поднял его с табуретки, а голос надзирателя, хотя и таивший в себе как будто угрозу, прозвучал — осуществлением надежды.
— Н-на! Пошли вниз, du, R"auber!..
Когда они с Бутрымом переоделись и вышли со склада в коридор, рядом с их зеленой жабой стоял жиденький, белесый вахманок, довольно заметно заправленный шнапсом.
Сперва Владика, потом Алеся, сперва снизу вверх, потом сверху вниз, вахман обвел грозным взглядом мутных глаз и наконец нашел что сказать.
— А ботинки? — проскрипел он. — Такими должны быть ботинки? Пилотки снять! Почистить! Так. Пока хватит. Марш! О прочем поговорим в штрафкомпани.
Столь же грозный вид, хотя и молча, хранил он на улице, по дороге на вокзал, и когда загонял их в синий, блестящий вагон курьерского поезда с белой надписью «Бромберг — Берлин», а в вагоне — в свободное купе.