Птицы небесные. 3-4 части
Шрифт:
В келье наступило молчание. Я терпеливо ждал продолжения слов старца.
— От Причащения сами собой не исчезнут греховные навыки и не разовьются добродетели. Необходимо приложить и собственные усилия, чтобы начала действовать благодать: плач, сокрушение и покаянную молитву. «Прииди, свете истинный! Прииди, жизнь вечная!» — так молился преподобный Симеон Новый Богослов. Если бы мы обладали совершенной чистотой сердца, то просвещение его и великое осияние духа нашего наитием Божественного Духа происходило бы одновременно во время Причастия. Значит, когда с нами этого не происходит, или же происходит в слабой степени, а благодать, приобретенная нами, теряется сразу же после Причащения, то все силы души и тела необходимо употребить на подготовку к литургии. Такая подготовка должна стать нашей пожизненной духовной практикой. Если не постичь Бога, беспокойство ума никогда не прекратится. Когда ум направлен вовне, он рассеивается и запутывается во внешних вещах, и это, к сожалению, происходит у многих иереев даже на литургии. А когда он направлен внутрь, он обретает богопознание.
Немного помолчав, духовник неожиданно спросил:
— Что здесь нужно делать монаху? — он, прищурясь, поглядел на каждого из нас, мы молчали.
— Ох, патерас! — Игумен поднял указательный палец в артритных шишках. — Одно важное делание сохраняет трезвение ума — постоянно спрашивайте себя: «Что я сейчас делаю?», потому что житейские заботы сродни пьянству, как говорит Христос. Это пробудит вас из духовного усыпления и поможет пребывать в непрестанной внимательной молитве и в воздержании от греха в любых его видах: в помышлениях, в словах и в поступках. Всегда совершайте лишь такие дела, в которых обретаете благодать и так придете к бесстрастию!
Старец совсем по-русски маленькими глотками отпивал мятный чай и продолжал говорить:
— Какие бы мысли ни возникали, в благодати они все исчезают и мы обретаем свободу Духа Святого. Поэтому необходимо идти напрямую и успеть стяжать благодать прежде, чем дыхание покинет наши уста. В духовной жизни нет «завтра». Когда человек говорит «завтра», то бесы веселятся. А когда думает: «Сделаю то-то и то-то на следующий год!» — у них праздник. «Это не есть мудрость, нисходящая свыше, но земная, душевная, бесовская», — так учит апостол Иаков. Совершать мысленные грехи и думать — «потом покаюсь», не давая Богу твердого обещания не повторять их, равносильно самоубийству. Заниматься Иисусовой молитвой, особенно, если обрел непрестанную молитву, и продолжать грешить, значит, не получить никакой благодати — ни малой, ни средней, ни высшей. Если не будешь задерживаться ни на одном греховном помысле, как учил нас старец Иосиф Спилиотис, а все помыслы — греховны, они станут подобны следу от лодки в море и скоро исчезнут. Если же медлить в греховном помышлении, это словно высекать из камня идола в своем уме. Необходимо, патерас, твердо решить в своей душе: «Не опущусь на колени перед грехом даже под угрозой смерти!». Таково должно быть спасительное духовное устроение и именно так обоживается душа во Святом Духе. Чем сильнее скорби, вызываемые бранями со страстями и помышлениями, тем крепче, полнее и чище будет богопостижение, возникающее на основе преодоления скорбей, совершенного освобождения от них! Мера новоначальных монахов в борьбе с грехом — сопротивляться ему, средняя мера — бороться и побеждать, высшая мера монашеской практики — непрестанной молитвой отсекать греховный помысел немедленно, не давая ему укорениться. Привыкнув к такому умному трезвению, дух человеческий возводится милостию Божией в духовное созерцание…
— Прошу вас, объясните нам, что такое созерцание, Геронда, поскольку ничего о нем не знаю? Простите, что спрашиваю…
Мне казалось, что прошло всего несколько минут, но отец Агафодор глазами показывал на часы — пора уходить!
— Что такое Божественное созерцание, отцы? Это значит — стоять умом в сердце и безвидно видеть Бога. Все обстоятельства для постигшего истину — каждое искушение, каждое уничижение, каждая скорбь, — становятся непрерывным потоком чистой благоговейной молитвы и священного созерцания. «Созерцание есть продолжение молитвы чистой, ниспосылаемой Духом Святым», — так писал преподобный Исаак Сирин. Желающий непрестанной молитвы ищет покоя ума, то есть бесстрастия. Желающий созерцания ищет безмолвия ума и бездействия тела. Без бесстрастия невозможно никакое духовное созерцание. Созерцательное видение ума — это не мечтательность, монахи, нет! Оно происходит в без-видном свете, когда ум замирает, прекращает свою деятельность. В свете бесстрастия душа изумляется своей первозданной красоте, входя в неописуемый свет Божественной благодати. В священном созерцании молитва становится молчанием ума, не прерываясь ни на миг. Умное безмолвие есть глубокое погружение молчащего ума в светозарность Святого Духа. «Иное дело — молитва, и иное дело — созерцание в молитве. Хотя молитва и созерцание заимствуют себе начало друг в друге», — говорит Исаак Сирин.
— Отче Харалампие, простите, мне непонятно: а как же тогда мир и все остальное, чем живут все люди? Он что — исчезает совершенно? — взволновавшись, задал я последний вопрос.
— В Божественном созерцании, патер, ум забывает обо всем, что не является Богом. И даже выйдя из созерцания, не желает отходить от Бога ни на мгновение. В духовном восхищении или изумлении ум человеческий забывает весь мир, объятый священным безмолвием Христовой любви. «Безмолвники пылающее желание свое к Богу насыщают безмолвием ненасытно и порождают в себе огонь огнем, усердие усердием и вожделение вожделением». Ох, как хорошо сказано у преподобного Иоанна Синайского! — покачал головой отец Харалампий. — Так вот, иеромонаше, тогда просвещенное сердце зрит напрямую славу Божию. Но сущность просвещенного сердца останется вне каких-либо умозаключений. Когда нет слов, тогда и достигается созерцание. В нем теряется ощущение тела и ума, не говоря уже о прочем. Когда такое состояние Божественного созерцания достигнуто, его необходимо поддерживать непрерывно… Можно говорить весь день, дорогие мои, но истина не достигается словами, она достигается
В дверь раздался стук: пришел доктор, чтобы обследовать старца. Когда мы прощались с ним, он сказал по-русски:
— До свиданя, до свиданя…
Отец Агафодор и я тихо вышли, осторожно прикрыв дверь, не ведая, что видим старца в последний раз. В январе он скончался. Его духовные чада разошлись из монастыря по скитам и кельям. Я очень полюбил этого старца и люблю до сих пор. Господь через отца Харалампия приблизил нас к Афонской традиции, за что я ему сердечно благодарен.
Господи, что есть зло?.. Любовь к себе и ненависть к людям. Иисусе, что есть благо? Ты — истинное и единственное благо, в Котором я ненавижу грехи мои, ибо они не дают душе моей соединиться с Тобою, чтобы в Тебе и через Тебя любить всех людей. Ты сияешь из глаз их, измученных скорбями и горестями, поскольку все они — сыны Божии, но не все познали это так, как те, кто очистил молитвами омраченное грехами сердце свое, омыл слезами замутненные образами мира очи свои, отворил к слышанию уши свои, запечатанные грехом, и ум, порабощенный помыслами, обратил к разумению премудрых словес Твоих. Одних любить, а других ненавидеть — правило мира сего, но любить всех, а наипаче врагов своих, сострадая им в их крайнем невежестве и желая вразумления — заповедь святая Твоя, всеведущий Иисусе, Премудрость Божия. Желаю победить, Господи, всех врагов, которые были или будут, впрочем, не считая их врагами, а благодетелями. Но не тем, что сокрушу их позором или заклеймлю словом, нет, Спасителю мой, но желаю победить их чудесной любовью Твоей, повелевающей сострадать всем людям, печалиться о них и желать им исправления и спасения Божия, ибо это есть единственные врата к восхождению души к Твоим Божественным созерцаниям.
ПОЖАРЫ
Господь Вседержитель, Ты не презрел яслей земных и родился в них, во исполнение пророчеств, где пеленала Тебя, Беспредельного, Пресвятая Матерь Твоя, пеленала и прижимала, любя, к благоговейному чистому сердцу Своему. Умоляю Тебя, не презри сердца моего, этого самого низкого места на земле, в котором прежде находилось стойло дурных помышлений, а ныне я приготовил и прибрал его для Тебя, Высочайшего, и убрал его, словно цветами, молитвой и слезами — для Тебя, Чистейший, дабы Ты родился в нем и возрастал в премудрости и любви Небесной! Смиренно склоняюсь перед Тобою, Владыка, ибо Ты — величайший разум и бесконечная любовь! Словно навоз из стойла, выбросил я из яслей сердца моего грех и смерть, и устлал каменное ложе сердечное нежными побегами веры и упования моего, дабы воссиял Ты во мне во всем величии Твоем, не гнушаясь убожества моего и тесноты моей, сверхнеобъятный Боже! Утешь, молю, истомленный взор мой созерцанием чудеснейшего лика Твоего в глубинах сердечного вертепа моего, сделав его пресветлым чертогом для вечного пребывания Твоего!
Литургия следовала за литургией, составляя основу нашей жизни на Каруле. К нам начали заходить русские паломники, исповедуясь и оставляя поминальные записки с деньгами. Некоторые исповеди выбивали меня из молитвенной колеи на несколько дней. Похоже, паломники смущались исповедовать в России свои грехи и отводили душу на Афоне, разыскивая батюшек, которым они могли бы открыть терзающие их грехи. Но к этим тяжелым исповедям добавилось сильное искушение.
Хотя от ежедневного Причащения душа словно обрела крылья, но исподволь начала ощущаться какая-то сильная сердечная тяжесть, которая стала проявляться в различных телесных недомоганиях. На столике у жертвенника собралась гора поминальных записок от паломников. Читать их приходилось при свечах и бывало на проскомидию и поминовение имен у меня уходило три часа, а сама литургия занимала два часа. Недоумений набиралось все больше и, несмотря на то, что наше финансовое положение улучшилось, благодаря денежным пожертвованиям от паломников, от их исповедей на душе было тревожно и как-то не по себе, словно я взвалил себе на плечи огромный груз, а тащить его не в состоянии. Все это я отложил до встречи с отцом Кириллом, надеясь, что он, как духовник, разрешит этот непонятный тупик, в который я попал.
Зимой я сильно простудился и слег с высокой температурой. Лекарств у нас никаких не было, кроме аспирина, который принес отец Христодул. К тому же, словно одна напасть за другой, ночью от продолжительных ливней в крыше образовалась сильная течь. Вода потоком лилась с потолка в комнату. Штукатурка на стене намокла и обвалилась, залив глиной подрясник и рясу, висевшую на гвозде. У меня не нашлось сил, чтобы подняться и устранить течь. В комнате стоял жуткий холод, поскольку печей у нас в каливе не было. Отец Агафодор подставил под течь на чердаке ведра и побежал в келью старца Ефрема на Катунаки. Оттуда он принес тяжелую железную печь, которую установил у меня в комнате. После этого здоровье мое пошло на поправку.
Я лежал, ослабевший, на койке, когда глубокой ночью на Святках меня разбудили крики за окном по-сербски: «Пожар, пожар! Отец Симон, отец Агафодор, на помощь!» Это кричал серб Симеон. В окне полыхало зарево: горела келья архимандрита Стефана. Пламя над кельей, раздуваемое ветром, бушевало сильное. Начали взрываться газовые баллоны, улетая далеко в море. Мы кинулись к горящей церкви. Мой друг решительно разбил узенькое оконце в алтаре и, изогнувшись, боком умудрился пролезть вовнутрь. Он передал мне мощевик, сосуды для литургии, напрестольное Евангелие и крест. Иконы в окно вытащить не удалось и иеромонах вылез обратно. Церковь тут же полностью охватило огнем.