Птицы поют на рассвете
Шрифт:
— Погоди, — окликнул ее Ивашкевич.
Она оглянулась. Ребенок выпростал из одеяльца ручонку.
Ивашкевич подошел к женщине.
— Далеко ли веска? — Он назвал деревню, которую искал.
— А вот, — растерянно показала женщина на домики.
— Так я и думал, — сказал Ивашкевич. — Так я и думал, что она. — Он внимательно смотрел на женщину. Лицо ее, видно иссушенное голодом и страданием, подергивалось, на скулах проступали розовые пятнышки, впалые глаза с крупными серыми зрачками беспокойно метались, словно не успевали
Женщина покачала головой.
— Нету. Никого нету. Веска ж — семь дворов…
— Нет? Правду говоришь? — Ивашкевич не спускал с женщины глаз.
— Нету, — повторила она. — Бывает, полицаи из соседней вески наведываются когда. А так никого нет. — Лицо ее побагровело, точно его обожгли крапивой, в глазах блеснула слеза. — С чего бы неправду вам говорила?.. И мой воюет…
Она хотела повернуться и пойти.
— Ты туда? — спросил Ивашкевич.
— Туда.
— Тогда мы с тобой. У нас дело.
— Идите, раз дело, — упавшим голосом сказала женщина.
— Да ты не бойся. Мы свои, сама видишь. Говоришь же, и твой воюет.
Ивашкевич и женщина шли впереди. За ними, посматривая по сторонам, двигались остальные. Тропа тонула в высокой жесткой траве и, едва заметная, возникала снова.
— Ты куда это ходила? — спросил Ивашкевич.
— На хуторе тут, километра четыре, мать с отцом, старенькие, живут. Думала бульбы или чего разжиться. Так сами бедуют. Все поотбирали у нас. Птушку последнюю и ту…
Женщина помолчала. Теперь она заинтересованно взглядывала на Ивашкевича.
— И мой воюет. А может, уже голову где сложил, — вздохнула она. — Одно письмо от него получила. Когда началось. А потом как в воду. Не одна я такая, может, вдовая…
— Ну, напишет еще. Адрес же у тебя не в порядке. Советские почтари писем сюда еще не носят, — улыбнулся Ивашкевич. — Потерпи, бабонька. Обязательно напишет. — Прошли еще немного. — Веска твоя хорошая, зеленая какая. — Они подходили к деревне. — Ты скажи, далеко хата Сариновича?
— Хата Сариновича? — снова насторожилась женщина.
— Да.
— Саринович… — покачала она головой. — Это у вас к нему дело?
— Любопытная же ты…
— Неладный мужик. Ой, неладный… С бургомистром он. С немцами. Хата его — вон за теми дубками.
Ивашкевич взглянул, куда показывала женщина. Те, что шли сзади, тоже посмотрели.
— Неладный мужик. — Она снова покачала головой. — Мне сюда. Вот по стежке.
Тропа разветвлялась.
В конце узкой стежки, за оградой, Ивашкевич увидел крытую соломой хату.
— Твоя?
Женщина кивнула.
— А ты позови. Передохнём. — Ивашкевич оглянулся вокруг. — Пусто как. Ни души. Никто и не заметит, что гости приходили.
Женщина тоже огляделась.
— Идите, — нерешительно сказала
Подошли к хате. От солнца, от дождей бревенчатые стены потемнели, как после пожара. Переложив ребенка с правой руки на левую, женщина просунула ладонь в щель ограды и отодвинула жердь, которой была заложена тесовая калитка. На голом дворе виднелся низкий сарай без дверей. Из-за края тучи пробился слабый белесый луч и лег перед сараем у пустой собачьей конуры.
Вдруг послышались за калиткой разухабистые голоса. Лицо женщины побледнело.
— Они!..
Ни слова не могла произнести больше и побежала. На середине двора остановилась, задыхаясь, словно эти несколько шагов забрали все ее силы. Руки дрожали. Почувствовав это, ребенок заплакал.
Жестом показал Ивашкевич, чтоб все прижались к забору, и стал впереди цепочки. Раскрытая калитка, точно щит, загородила их.
— Хо! — прозвучал насмешливый голос. — Где, малинка, пропадала? — Длинная тень говорившего медленно вползала во двор. Но сам он был еще не виден.
— Какая малинка! Калинка… — сказал другой. — Видишь, кислая. — Рядом с первой, чуть позади нее, легла вторая тень.
— Ничего. С нами повеселеет, — уверенно откликнулся тот же насмешливый голос. — Поставит на стол горкушу, всем весело станет.
Тени плыли дальше, к ногам женщины.
«Двое, — лихорадочно мелькнуло в голове Ивашкевича. — Пока двое».
Во двор шагнул невысокий мужчина, за ним второй — повыше и поплотнее. У обоих нарукавные повязки с изображением свастики. У того, что повыше, через плечо автомат.
Ивашкевич видел их спины: покачивающуюся лихую спину невысокого и осанистую другого. «Двое», — беззвучно произнес он. Двое приближались к женщине. Ивашкевич выждал еще несколько секунд.
— Руки вверх!
Все выскочили из засады.
— Руки вверх!
Спины мгновенно исчезли. Теперь Ивашкевич увидел лица обоих. У невысокого было круглое, опухшее от хмеля рябое лицо, второй казался старше, его толстые губы побелели и дергались, будто их кололи иголками. Руки, поднятые вверх, била дрожь. У губастого на пальцах сверкали кольца. Изумленно раскрытые глаза полицаев смотрели на Ивашкевича, ничего не видя. Но наган и устремленные на них автоматы они видели. Только это они и видели.
Паша сдернул с плеча губастого автомат, обыскал обоих, снял с них ремни и связал им руки назад. Потом, словно выпачкался в грязи, брезгливо вытер ладони об свои штаны.
— Ну! Кругом! — приказал Ивашкевич. Он опять увидел спины, теперь уже вздрагивавшие, рыхлые.
Полицаев повели в хату.
Петрушко стал у дверей. Паша направился к калитке, держа палец на спусковом крючке автомата.
В калитку важно вкатился петух, медлительный, рыжий, с высоко поднятым черным хвостом и пламенным широким гребешком, похожим на корону. Паша увидел петуха.