Птицы поют на рассвете
Шрифт:
27
Глаза еще не свыклись с темнотой, она еще несла в себе робкие следы света. И Ивашкевичу казалось, что видит лужайку, на которую ветер нанес рыжие листья, и они шевелились в траве, видит широкий пень, покрытый мхом. Но только ступал на лужайку — и спотыкался о деревья, появившиеся там вдруг, хотел коснуться ногой пня — и чувствовал под собой болото.
Левенцов, Паша и Якубовский ни на шаг не отставали от него. Он остановился.
— Веди дальше ты, — сказал Якубовскому.
Тот вышел вперед.
Тесный лес замедлял их шаги. Мочаги, хваченные холодом и все-таки вязкие, проваливались под ногами, и Паша каждый раз свирепо чертыхался — он никак не мог ступить в след
— Не застревай.
Левенцов, шедший сзади, оступился, он погряз по колени в болоте, и гнилостный запах, поднятый со дна, ударил в нос.
Снежницы они минут, когда совсем стемнеет. И лесом же до самого шоссе. «До шоссе дойдем к ночи, — размышлял Ивашкевич. — Незаметно перескочим, а там опять лесом. В полдень до обкома и доберемся». Пойди они, как обычно, на Грачиные Гнезда, путь был бы короче километров на десять. Но дорогу надо менять. Чаще надо менять дорогу. Могут выследить. Да вот Якубовский, с ним идти до заболотных хуторов. Он проберется, если удастся, в свою деревню, и пока Ивашкевич, Левенцов и Паша будут заняты в обкоме, узнает, что с его семьей, и вернется. Встретятся у тех же заболотных хуторов.
День и его свет уже совсем забылись, и все пропало в утвердившейся ночи. Ночью в густом лесу человек чувствует себя как в бездне. «Какой он, в сущности, маленький, крошечный, человек», — подумал Ивашкевич. Теперь ему уже не казалось, что видит лужайку, видит пень. Он наткнулся на вывороченное дерево и чуть не упал.
Он старался расслышать шаги, но ничего не услышал. «Ветер приглушает».
— Один, — негромко произнес он.
— Два, — тотчас раздался шепот Левенцова. Он был рядом.
— Три… — хриплый голос Якубовского.
Несколько долгих секунд.
— Три! — повторил.
— Четыре, — запоздало, где-то в стороне, глухо откликнулся Пашин голос.
— Подтягивайся сюда. И не отбивайся.
Шли дальше.
Ивашкевич думал о последнем сообщении Сариновича, оно не выходило у него из головы. «Надо сказать Лещеву». В самом деле, следует что-то предпринять. Немцы проводят торжественное собрание в связи с двадцатипятилетием Октябрьской революции… Собрание — седьмого ноября в бывшем районном центре, в Лесном. Селение это, знал он, большое — церковное, недалеко от «Новой жизни», между Снежницами и Дубовыми Грядами, ближе к Дубовым Грядам. Сам он там не был, не пришлось. «В чем тут умысел?» — не мог понять Ивашкевич. Провокация? Посмотреть, кто явится, и — схватить? Гестаповцы не простодушны и понимают, что в условиях оккупации никто на такое легальное собрание не придет. Неспроста же немец-бургомистр приказал старостам привезти в Лесное представителей окрестных деревень. «Что-то гитлеровцы затеяли. Но что?»
Лес внезапно оборвался. Дорога, белая, широкая, разбегалась направо-налево. Здесь воздух не стоял на месте, как в чаще, он двигался, задевая вершины, и нес с собой слитный шелест деревьев. Якубовский разомкнул кусты и выглянул. Вдалеке возник неясный рокот, он все больше и больше обособлялся от шелеста деревьев, и наконец на дорогу лег холодный свет автомобильных фар. Небо постепенно отрывалось от земли, и то, что ночь погребла, выступило наружу. По ту сторону шоссе растеклись голубоватые полянки и на них невысокие копны прикорнувших избушек, а дальше — снова лес. Фары быстро унесли свет, и небо снова упало на землю, слившись с ней в черной тесноте ночи.
— Перейдем по-быстрому, — шепнул Ивашкевич.
Якубовский прислушался, еще раз осмотрелся и, держа автомат наготове, шагнул на шоссе. За ним вышел Ивашкевич, потом Левенцов, потом Паша. Они перебежали дорогу и круто повернули от полянок, от избушек.
Паша с грустью оглянулся на избушки:
— Эх, погреться бы… Кипяточку бы…
Никто не откликнулся.
Они углублялись в лес, и лес тянулся, холодный, черней, будто весь этот мрак, заполнявший пространство, исходил от него.
Ночь
Они выбрались в луг, и разгоравшийся свет уже открывал перед ними день и мир. В конце луга виднелась еловая опушка. Якубовский ускорил шаг, он увидел перед собой свою тень, такую длинную, что голова находилась уже у самой опушки. Он приближался к ней, и голова проникла в лес, но ноги находились еще на лугу. Его настигали три другие тени.
В лесу набрели на домик с сорванной крышей и выбитыми стеклами. «Домик лесника», — заглянул Якубовский внутрь. Остальные, готовые ко всему, ждали у раскрытой двери.
— Пусто. — Якубовский вышел на крылечко.
Немного бы передохнуть после трудной ночи, перед самой опасной частью пути. Ивашкевич, Левенцов и Паша забрались в домик, Якубовский остался караулить, ему все равно не уснуть. Вынул кисет, набил трубку, закурил и неторопливо пошел вокруг домика. Молча сосал трубку, зажатую, будто боялся выронить, в уголке рта. Он бросал рассеянные взгляды в зияющее без стекол окно. Он не видел, как, сидя, прислонившись к стене, уснули Ивашкевич и Паша, только фигура Левенцова мелькнула в окне раз, другой.
Левенцову не спалось. Он увидел комод с выдвинутыми ящиками, в которых развороченными кучами пестрели вещи, ненужные теперь. Занавески, упавшие на подоконники, накрыли горшки с умершими цветами. Посреди комнаты — кровати с голыми пружинными матрацами. В раскрытом шкафу смято лежала юбка да белел детский чепчик с розовыми тесемками. Со стола сползла узорчатая клеенка и повисла вялыми концами, словно не хватило сил дотянуться до пола, и на том месте, где стол оголился, стояла тарелка с запыленным дном. На полу валялся раскрытый букварь, и на его страницах отпечатался грязный след сапога. «Растоптанная чья-то жизнь», — подумал Левенцов. Подумал без жалости, такое он уже видел. С фотографий, развешанных на стене, смотрели, должно быть, хозяева домика: кряжистый бородатый старик, взгляд его выражал крепкую силу; рядом — пожилая женщина с острыми умными глазами; и тут же, очень похожий на эту женщину, широко улыбался, видно, сын — вихрастый парень в тельняшке; повернув голову, улыбкой отвечала ему с соседней фотографии красивая девушка с косой через плечо; еще фотография мальчика лет семи-восьми, лицо его напоминало и пожилую женщину с острыми умными глазами, и вихрастого в тельняшке; и еще снимок — упираясь ручками и ножками в подостланную подушку, изумленно глазел на Левенцова малыш, приподняв головку в чепчике. Левенцов машинально перевел взгляд на раскрытый шкаф и снова посмотрел на лежавший там чепчик с розовыми тесемками. «Наверное, этот самый…» Лица, улыбки, глаза продолжали жизнь в этих стенах, и ему показалось, что домик вовсе не покинут, вот-вот откроется дверь, и твердо ступит тот, в тельняшке, или пожилая хозяйка, она подойдет к печке, отодвинет заслонку, достанет казан, снимет крышку, и раздастся самый приятный на свете запах свежих щей. У Левенцова даже закружилась голова, и он проглотил набежавшую слюну. Он опустил глаза.
Вошел в кухню. Он усмехнулся, увидев, что печка развалена, а возле нее на жестяном листе громоздилась охапка дров. Дрова ей уже были ни к чему. А над печкой, под потолком, виднелась глухого цвета зелень, ее прикрывали шевелившиеся нити паутины. На потемневшей полочке, среди чугунков и посуды, нашел он початую пачку горчицы. Вспомнилось, как бабка Настя сыпала ему, маленькому, горчицы в чулок, когда набирал в лужах полные ботинки. «Так и простыть можно… И носит же тебя!..» — сердилась. Вспомнилось потому, что в сапогах неприятно переливалась холодная жижа. «Носит же…» — усмехнулся. Он сел на пол, снял сапог, другой, размотал мокрые Портянки, выжал воду, насыпал горчицы и опять натянул сапоги. Он почувствовал, как от ног по всему телу расходится тепло. Тепло спокойного солнечного бабки-Настиного мира, как бывало, согревало душу, и несколько минут он удерживал в себе ощущение, что возвратился в него.