Птицы поют на рассвете
Шрифт:
— Притаились, гады, — послышался голос Паши. Он перескочил в воронку к Ивашкевичу и Левенцову. — Притаились!
— Черт их знает, — сквозь зубы сказал Ивашкевич. — Может, и притаились, выжидают… Надо уходить. И поскорее! Деревня же совсем рядом…
— А не двинут очередь нам вдогонку? — сказал Левенцов. — Пока не убедимся, что те, двое, кончились, трогаться нельзя.
— А, мать их так! — вскочил Паша. Прижав автомат, не прекращая огня, бежал он к ложку. Ивашкевич и Левенцов следили за ним. У ложка Паша остановился, посмотрел вниз, стащил
Подошли Ивашкевич и Левенцов. Обыскали убитых, сняли с них ремни и связали семь автоматов. Паша взвалил автоматы себе на плечи.
Вернулись к воронке, где лежал Якубовский.
Ивашкевич и Левенцов приподняли его и положили навзничь, они увидели на груди багровое пятно, словно на ватнике красовался огромный орден, похожий на пламя. Лицо не потеряло своей определенности, с него еще не сошла ярость, исказившая все черты. Даже солнце, выплывшее на самую середину неба, не могло изменить цвет кинжально-лиловых глаз. В крови лежал ненавидевший гитлеровцев Якубовский, ненавидевший их и сейчас. Осторожно, будто боясь причинить ему боль, опустили мертвого на дно воронки. Паша подобрал его ушанку, тоже в крови, стряхнул с нее пыль, подложил под неподвижную голову Якубовского и застегнул на нем ватник. Ивашкевич поднял лежавший возле автомат.
Молча постояли над воронкой. Потом перешли дорогу и свернули к лесу, за которым находились заболотные хутора.
28
Кастусь выехал с проселочной дороги на шоссе.
Шоссе, развороченное, все в ухабах, со следами танковых траков, уходило вдаль, темное от воды, словно прошедший вчера дождь оставил непросыхающий след. Лошадь мерно перебирала ногами, над крупом поднимался легкий пар.
Утро медленно разрасталось, мутное, прохладное. Вдоль дороги, как солдаты в две шеренги, стояли навытяжку сосны, потом навстречу выглянули кусты и присели у самых обочин.
Кастусь сунул вожжи под себя, достал из кисета табак, закурил. Закурив, как всегда, сильно зашелся кашлем.
— Дымоход твой уже не справляется, — шутливо сказал Кирилл. — Ишь, свело как. На леденцы, братец, переходи.
Он сидел, спустив через грядку ноги, рядом — Ивашкевич, по другой бок телеги — Михась и Паша, все в поношенной крестьянской одежде, только у Михася и Паши на рукаве повязка со свастикой и автомат за плечом.
Спереди и сзади, тоже в направлении Лесного, тянулись повозки, по нескольку человек в каждой, в некоторых сидели полицаи, их сразу можно было узнать: нарукавная повязка и автомат, как у Михася и Паши. Прижимаясь к обочине, шли пешие.
Кирилл, уже неделю не бритый, усмехался, представляя себе, как он выглядит — в ватнике латаном-перелатаном, порыжелых от времени холщовых штанах, забранных в низкие сапоги, сползающая на затылок заячья шапка… Он ткнул Ивашкевича локтем в бок:
— Посмотрели бы на нас наши бабы, а? Вот хохоту… Ну ни дать ни
Ивашкевич улыбнулся.
— Мотни-ка малость вперед, — сказал Кирилл Кастусю в спину.
— Но-о! — Кастусь швырнул окурок, натянул вожжи. — Но-о!
Лошадь дернулась, все качнулись назад, будто их ветром пригнуло.
— Под тебя, Паша, одного лошадь надо, — улыбнулся Ивашкевич, глядя, как тот с трудом принимает ровное положение. — И тяжелый же!.. Костей много.
— Человек тяжелый не от того, что костей много, — хмыкнул Кирилл. — В нем дерьма много. Вот почему человек тяжелый.
— Есть, Паша, надо меньше, — с нарочитой укоризной сказал Ивашкевич.
— А что делать! У других талант, а у меня аппетит.
Кастусь обогнал несколько передних телег, Кирилл и Ивашкевич вглядывались в ехавших.
— Не терпится? На праздничек? — выкрикнул из повозки, набитой сеном, долговязый дядька с вытянутой шеей. У него был цыплячий вид.
— А то ж! — насмешливо отрезал Кирилл.
— Давай, дылда, поторапливайся, — угрожающе потряс Паша кулаком, и на рукаве дернулась свастика, будто двинулся паук.
Долговязый взмахнул кнутом, и его повозка гулко затарахтела по шоссе.
— Вон, — глазами показал Кирилл Ивашкевичу. — Едут.
Ивашкевич посмотрел на большую пароконную телегу, он узнал Лещева и того, крутолобого, докладывавшего тогда на заседании обкома, и худощавого майора, который пришел за ним, Кириллом и Пашей на пост у Верхов. Майор был теперь в длинной румынской шинели, в кепке с пуговкой на макушке. С ними — пожилые люди, бородатые. А в телеге, запряженной крепкой парой вороных и катившей немного впереди, наклонив голову, сидел Масуров, в бобриковом пальто, в шапке. У юношей и девушек, ехавших с Масуровым, были веселые, озорные лица.
— Привет, молодежь! — помахал Кирилл рукой, когда Кастусь поравнялся с ними.
— Старикану почет! — отозвался горячий девичий голос — А осади! Не перенимай дорогу. Сшибем!
— Я те сшибу! — окрысился Паша. — Я с тебя подол сшибу!
— Э, девка, поберегись, — захохотал Кирилл. — Он на это дело мастер.
— Таких мастеров видывали, — не отступала девушка. Голос ее звучал еще задорливей.
Обе телеги неслись рядом.
— Э, Паша. Тут наша не взяла, — сдавался Кирилл. — Ладно, давайте первыми, — кивнул тем, в пароконной телеге.
Кастусь попридержал лошадь.
— Гони, слышь, своих дьяволов! — Телега с молодыми пронеслась мимо. — Ишь, врезвую пустил… Гладкие, дьяволы, как молоком мытые…
— Что лошади, что хозяева — ядреные, — поддразнил Кирилл Кастуся.
Впереди уже показалось Лесное. Виден был купол церкви, выраставший из рощи, поодаль проступали очертания Дворца культуры.
— Ну, братец, попразднуем, — локтем толкнул Кирилл Ивашкевича.
— Думаю, да.
«Но что, сволочи, задумали?» Мысль эта не покидала Ивашкевича.