Птицы русского фольклора
Шрифт:
— Вот это дело посерьезнее… Лучше спи, забудешь о еде…
— Ой, боюсь, что долго так не протяну…
— Глупости! — перебил его Шмая, поднимаясь с лежанки и сладко потягиваясь. — Ты постарайся еще эту зиму пережить…
— А потом что будет?
— Потом легче будет мучиться…
— Спасибо за ласку. Но, знаешь, чем такая жизнь, уж лучше, пожалуй, смерть…
— Эге, брат, что-то ты не с той стороны заезжаешь… Нужно жить, понимаешь, жить надо!.. Скоро все кончится, и тогда заживем, как люди. А пока что…
Шмая достал свой солдатский мешок,
— Вот поешь, тогда перестанешь философствовать…
Балагула потянулся к хлебу:
— Спасибо тебе, дорогой. Ухаживаешь за мной, как мать родная, как повивальная бабка за роженицей… Но вот дал ты мне хлеба. К чему мне этот хлеб? Никакая еда мне в рот не идет, как вспомню, что моя бедная лошадка стоит в холодном хлеву, от голода пухнет… Ни тебе овса, ни сена, ни соломки. Жаль, живое существо гибнет…
В последние дни, когда Хацкеля мучил сильный жар, он и не заикался о своей кляче, а сегодня немного легче ему стало, и опять пошла в ход старая песенка: мол, погибает бедное животное… ни овса, ни соломки…
Шмая пропустил эти слова мимо ушей, но тот не успокоился.
— Понимаешь, дорогой человек, — это такая скотинка, которая может переносить всякие лишения и невзгоды, — тяжело дыша, продолжал больной. — Человек — это такое, понимаешь, существо, которое ко всему может приспособиться. А что может сделать несчастное животное, бессловесная тварь, которая не попросит и руку за милостыней не протянет, что, а?
Шмая не принадлежал к числу страстных поклонников лошадей, и он старался обычно не ввязываться в разговор, когда приятель начинал болтать о своей лошади. Он хорошо знал: втянешься в разговор на эту тему, придется накинуть на плечи шинельку и бегать по соседним дворам сдирать с крыш солому и кормить лошадку. Поэтому он делает вид, что не слышит, и возится с лекарствами, но балагула, пристально глядя на него, умоляющим голосом повторяет:
— Слышишь, Шмая, сбегай, братец, в хлев. Посмотри, что там наш кормилец делает… Чего-то всю ночь ржет…
— Ржет? Ну и прекрасно, что ржет, — оживляется Шмая. — А что же ей еще остается делать? Коль лошадка ржет, это первый признак того, что она еще жива. Иначе уж не ржала б… А что, тебе хотелось бы, чтоб она пела или смеялась? Тьфу ты, прости господи! — сердится Шмая, подымаясь со своего ложа. — Дал тебе бог клячу на мою голову, чтоб она сдохла! Нет ни минуты покоя!..
— Родной мой, как тебе не стыдно! Жалко животное… Пропадет ведь… — И, видя, что приятель направляется к двери, Хацкель замолкает. Он понимает: что бы Шмая ни говорил о лошадке, какими словами ни проклинал бы ее, он пойдет и раздобудет для нее какой-нибудь корм.
Через несколько минут Шмая возвращается, стряхивая с себя снег и дуя на озябшие руки:
— Ну, теперь можешь спать спокойно. Твой милый кормилец чувствует себя, как бог в Одессе… Аппетит у клячи, слава богу, как у настоящего коня, жрет за троих… Бросил ей охапку соломы, и вмиг сожрала. Теперь желоб догрызает…
— Ай-ай… А ты не мог еще чего-нибудь подсыпать?
— Я могу подсыпать
— Боже мой, боже мой, — захныкал балагула. — Этак конячка может и дух испустить, погибель на всех наших врагов! Что мы будем тогда делать?
— Не убивайся так из-за клячи! Подумаешь, беда какая! Жив будешь, найдешь себе другую. Береги свое здоровье, поменьше думай о ней, а побольше — о житейских делах. Если б не твоя лошадка, мы с тобой давно уже жили бы в большом городе. И ты не валялся бы тут на драном тюфяке, а лежал бы, как барин, в больнице, на пружинах. И тебя щупали бы настоящие фельдшеры, накачивали бы тебя всякими порошками и пилюлями, ставили бы тебе пиявки, клизмы, каждые три дня давали бы тебе манную кашу или перловый суп, и жил бы ты в свое полное удовольствие и не грыз бы себя и меня: «Ой, что там жрет моя лошадка?» Да холера ее забери, лошадку твою! Сам ты одной ногой в могиле, а о кляче думаешь. Давай лучше помозгуем, как будем жить дальше. Сам понимаешь, здесь нам делать нечего… Ты как хочешь, а я твердо решил: придешь немного в себя, потеплеет, возьмем свои солдатские мешки на плечи и гайда в путь-дорогу? Пойдем искать счастья…
Балагула печально взглянул на оживившегося приятеля и махнул рукой:
— С меня, пожалуй, толку уже не будет! Какой я теперь ходок! Иди один. Зачем тебе тут мучиться со мной, на самом деле…
— Что ты болтаешь?! — сердито оборвал его Шмая. — За кого же ты меня принимаешь? Столько были вместе, рядом, а не знаешь еще меня… Не знаешь… И повернулся же у тебя язык говорить такое!.. Разве оставлю я приятеля в беде?..
— В таком случае, дорогой мой, выскочи на минутку к лошадке и дай ей ведерко воды… Жаль ведь скотину… Она безъязыкая, не может просить… Пожалей, братец…
— Тьфу ты, пропасть! И чего ты привязался ко мне со своей клячей? Ты на себя лучше погляди, на кого ты стал похож? Краше в гроб кладут… О себе подумай!..
— Не хочешь идти, не надо… — промолвил балагула, слезая с койки и становясь на пол босыми ногами. — Не могу я так… Понимаешь, не могу! Животное… Бессловесная тварь… Не попросит сама.
— Тихо! Не шуми! — подбежал к больному Шмая и стал укладывать его в постель. — Глупый ты человек, помешался на своей лошадке!.. Ложись, я сам пойду, ладно уж… Только успокойся, прошу тебя… Иду, иду!..
В середине зимы лютые морозы вдруг сменились оттепелью. Днем, когда пригревало солнце и таяли на карнизах ледяные сосульки, казалось, что начинается небывало ранняя весна. Но до весны было еще далеко. Солнце и порывистые ветры пожирали снег, кромсали его на части, растапливали.
Эта неожиданная оттепель поставила Хацкеля на ноги. Он повеселел, приободрился, и через несколько дней его уже нельзя было узнать. Совсем преобразился, будто подменили его. Больше всего, кажется, радовался Шмая-разбойник. И не столько потому, что не нужно уже было ухаживать за больным, сколько из-за того, что не придется больше возиться с его лошадкой, которая просто осточертела кровельщику.