Птицы в небе
Шрифт:
Он разглядывал её красивое смуглое лицо. Возле губы подтек крови и на лбу что-то подозрительно похожее на шишку. Глаза обычно игривые и ласковые, теперь злющие, словно обиженные.
– А никак, – вызывающе вздёрнув подбородок, ответила Хельга, – я вот с работы пришла. Уставшая и голодная. Думала, отдохну, так с этим козлом провозились.
– Так это Одноглазый так вас разукрасил? – удивился Игнатьев.
Хельга, поняв, что Саша не нажаловалась, снисходительно улыбнулась, она вся словно размякла, подобрела.
– Ну, кто его знает, может, пока
Степаныч расхохотался, любуясь Хельгой.
– Ох, тебе бы на сцену, Хэл! Цены бы тебе не было! – сказал он, растроганно утирая слезу.
Та дёрнула плечом, краешком губ улыбнулась ему и скрылась за перегородкой.
Здесь она не сказала ни слова. Взяла нож, выхватила самую крупную картофелину и принялась её чистить, встав рядом с Сашей. Делала она это быстро и умело. Мельком глянула на кусок солонины, мокнущий в воде.
– Воду нашла? – буркнула она так, словно ответ ей не требовался, и без перехода всякого добавила: – Я, когда пьяная, дурная бываю.
Саша молчала. Воду она нашла в углу, кран торчал прямо в стене.
– Но ты не думай, что я извиняюсь.
– Не думаю.
– Вот и хорошо.
– Куда мы столько картошки варить поставим? Печка махонькая.
– Так на печке верх снимается, а там решётка, – удивилась Хельга и рассмеялась, сдув прядь волос, упавшую на лицо, – здесь вообще было всё о-о-очень продумано. Это же Дима! Если бы не пожар…
Хельга сказала очень по-свойски это «Дима», Саша задумчиво покосилась на её довольное смуглое лицо и опять промолчала.
Они уткнулись в картошку, каждая думала о своём. Между ними торчали две ощутимо болезненные шишки у каждой на лбу, сам, собственно, Игнатьев, и много чего ещё, но обеим некуда было больше идти.
10. Петля на шее
Подкинув дров в печь, Игнатьев принялся освобождать полки на стеллажах. Полки были около метра в ширину и метра два в длину. Потом он выдвинул длинный сварной ящик на колёсах из-под нижней полки и стал вытаскивать оттуда тюфяки, одеяла и подушки.
– Сколько у вас тут добра, – сказал Афанасий Степаныч, который, подняв кружку с огарком, осматривал трубы под потолком.
Игнатьев усмехнулся криво и поморщился. Рану в голове ощутимо саднило, тюкало и тюкало надоедливо.
– Хельга и Саша могут лечь на топчане, там удобнее. Но не думаю, что они уживутся вместе, – проговорил он.
– Это да, сомнительно, – усмехнулся Афанасий Степаныч.
Игнатьев надавил на рычаг, торчавший сбоку от стеллажа. Деревянная обшивка стены за стеллажом отъехала в сторону, открыв тёмную нишу, и стеллаж въехал туда на всю свою глубину. Деревянная панель опять задвинулась, оставив неширокий проход к кроватям.
Всего получилось шесть спальных мест, два из которых были скрыты в нише.
– Что-то Одноглазый долго не возвращается, – сказал Степаныч.
– Да не вернётся он, – Игнатьев остановился, оглядывая проделанную работу, – ну
– Кстати, он приспрашивался тут о вас в доках, – Степаныч сел на одну из кроватей и привалился к стене, блаженно вытянув ноги.
– Я боялся, что он опять пошлёт своих, но нет, – Игнатьев тоже сел рядом и тихо сказал: – Испугался я, Афанасий Степаныч. Ещё Саша тут оказалась. Подумал, пока они на расстоянии, ещё могу их винтовкой остановить, если подойдут ближе, не справлюсь. Саше хуже всего пришлось бы, а я ничего уже сделать не смог бы – пятеро их было. Как не поубивал их всех, до сих пор поверить не могу, просто повезло, что они ушли. То, что могло случиться, ужасно.
– Господь отвёл, Митя, а ты защищался, и защищал свою спутницу.
Игнатьев некоторое время молчал. Свеча почти прогорела, и стало темно. Лишь на кухне был свет, и слышался то глуховатый голос Саши, то хриплый, насмешливый – Хельги.
– Знаешь, Афанасий Степаныч, ты прав. Я иногда очень жалею, что не могу вот также поговорить с отцом.
– Ваш отец – сильный человек, он многое мог бы посоветовать вам.
Игнатьев задумчиво повернулся к Уточкину.
– Всё так и есть, всё так и есть. Но оставим это. Хочу просить тебя об одном одолжении.
– Вы же знаете, Игнатьев Михайлович, я вам ни в чём не откажу, – лицо Уточкина смутно угадывалось в сумерках, но Игнатьев по его голосу почувствовал, что он грустно улыбается.
– Как Катюша себя чувствует? – спросил он.
– Катерина гоняется за братьями на своём кресле и кричит им, что когда Игнатьев Михайлович сделает ей новые ноги, она догонит их и накостыляет, – голос говорившего дрогнул: – Она верит в вас, сударь.
Игнатьев положил руку поверх руки Афанасия Степановича и пожал её:
– Я чувствовал себя полным идиотом, предлагая кресло девочке, понимая, что она-то ждала от меня чуда.
– Знаю, Митя. Вы и так сделали для нас многое. Катя лежала в кровати и медленно умирала. Говорят, это называется полиомиелит. А теперь мы вновь видим улыбку на её лице… Но что всё обо мне. О чём вы хотели поговорить?
– Ты всегда мне помогал и очень помог со строительством «Севера» в прошлый раз, поэтому буду просить тебя помочь мне и теперь. Только теперь работы в разы больше.
– Нам ли бояться работы, – хохотнул Афанасий Степаныч, вытягивая шею в сторону кухни.
Насупленная Хельга появилась в проёме между стеной и стеллажом, отделявшим кухонный закуток.
– Неужели нас накормят горячей едой в этом доме? – воскликнул Уточкин, улыбаясь.
Уголок губ мулатки дрогнул:
– Ага, щассс, – прошипела она язвительно.
Но, покосившись на Игнатьева, она вытерла мокрые руки о платье:
– Можно кушать, всё готово.
Расставив стулья, мужчины сели. Хельга разложила ложки возле железных глубоких тарелок. Она была тиха и церемонна. Даже пробормотала что-то похожее на «извини», когда задела Сашу ненароком. Саша разливала горячую похлёбку из картошки с солониной и с удивлением покосилась на неё.