Птицы, звери и родственники

Даррелл Джеральд

– У меня для тебя еще кое-что есть, – сказал наконец старик, тщательно вытирая усищи большим красно-белым платком. – Очередная жуткая тварь из тех, что ты так обожаешь.

Набив рот остатками кукурузы и вытерев руки о траву, я взволнованно спросил его, что же это.

– Сейчас увидишь, – сказал старик, вставая. – Очень любопытная животина. Я сам никогда таких не видел.

Я с нетерпением ждал. Наконец он вернулся, неся помятую жестянку, заткнутую листьями.

– Вот, – сказал он. – Только осторожно, она вонючая.

Я вытащил затычку из листьев и заглянул внутрь жестянки. Папаша Деметриос оказался прав – тот, кто сидел в жестянке, вонял чесноком, словно автобус с крестьянами в базарный день. На дне банки находилась зеленовато-коричневая

жаба с довольно мягкой кожей, среднего размера, с огромными янтарными глазами; пасть ее застыла в постоянной, я бы сказал какой-то нездоровой, ухмылке. Когда же я запустил туда руку, чтобы вытащить жабу, она сунула голову между передними лапками, а ее выпученные глаза закатились удивительным жабьим образом, после чего она издала резкий крик, похожий на блеяние миниатюрной овцы. Когда я вынимал эту тварь из жестянки, она отчаянно сопротивлялась, при этом жутко воняя чесноком. Я заметил, что на задних лапках у нее были черные роговые наросты, похожие на лемеха. Я был несказанно обрадован такому подарку, потому что потратил массу времени и энергии в попытках выследить подобную жабу. Рассыпавшись в благодарностях перед папашей Деметриосом, я торжественно отнес подарок домой и поместил его в аквариум, который стоял у меня в спальне.

Я насыпал на дно аквариума дюйма два-три песка и земли, и Августус, как я окрестил своего нового питомца, тут же принялся строить себе жилье. Он делал весьма любопытные движения задними лапками, используя роговые выросты как лопаты. Быстро подвигаясь задом наперед, он выкопал себе нору и спрятался в ней; снаружи торчали только выпученные глаза да ухмыляющийся рот.

Вскоре я обнаружил, что Августус удивительно умное создание, – чем более ручным он становился, тем больше открывалось в нем привлекательных черт характера. Когда я входил в комнату, он тут же вылезал из норки и делал отчаянные попытки пробиться ко мне сквозь стеклянные стенки аквариума. Когда я вынимал его и сажал на пол, он скакал по комнате за мною вслед, а если я садился на стул, он мужественно карабкался по моей ноге, хотя это стоило ему большого труда, и, добравшись до колена, растягивался в лишенных всякого достоинства позах, наслаждаясь теплотою моего тела, медленно помаргивая, ухмыляясь и постоянно сглатывая. Именно тогда я открыл, что он любит, когда я ласково щекочу ему брюшко, пока он полеживал на спине, и с тех пор я добавил к кличке Августус еще и прозвище Почешибрюшко. Но самым забавным в его поведении было то, что он пел песни в благодарность за еду. Когда я держал над аквариумом огромного извивающегося земляного червя, Августус приходил в состояние блаженства – глазищи его выпучивались все больше и больше, выдавая нарастающее возбуждение, он тихонько похрюкивал, словно поросенок, и издавал тот же странный блеющий крик, что и в тот раз, когда я впервые взял его в руки. Когда червяк в конце концов плюхался у него перед носом, он начинал быстро кивать головой, как бы в знак благодарности, хватал червя за один конец и запихивал себе в пасть большими пальцами. Всякий раз, когда к нам приходили гости, мы всегда угощали их концертом Августуса Почешибрюшко, и те вынуждены были согласиться, что такой сладкоголосой жабы со столь богатым репертуаром им никогда не доводилось слышать.

Как раз в это время Ларри ввел в наш круг новых друзей – англичанина Дональда и австрийца Макса. Последний был длиннющий, как жердь, с роскошными вьющимися русыми волосами, светлыми усами, похожими на изящную бабочку, севшую ему на верхнюю губу, и добрыми ярко-голубыми глазами. Дональд, напротив, был бледнолицым коротышкой, одним из тех англичан, которые на первый взгляд производят впечатление не только бессловесных, но и безликих.

Ларри встретился с этой разнокалиберной парой в городе и тут же широким жестом пригласил их к нам выпить. Тот факт, что они, успев изрядно принять, заявились к нам в два часа ночи, ни для кого из нас не явился потрясением – мы уже успели, или почти успели, привыкнуть к знакомствам Ларри.

Накануне мама, подхватив сильную

простуду, рано легла спать. Остальные члены семьи тоже разбрелись по своим комнатам. Из всей компании бодрствовал я один: я ожидал прилета Улисса из его ночных странствий и уже приготовил ему ужин – мясо и мелко нарубленную печенку. Я лежал и читал, когда до моих ушей донесся глухой, неясный звук, отзывавшийся эхом в оливковых рощах. Сначала я подумал, что это крестьяне возвращаются со свадебной пирушки, и не придал ему значения. Но какофония все приближалась, и по цокоту копыт и звону колокольчика я догадался, что подвыпившие гуляки проезжают мимо нас по дороге на повозке. Однако песня, которую они горланили, была вовсе не греческой, и я удивился, кто бы это мог быть. Я вылез из постели, высунулся из окна и стал всматриваться сквозь оливы. Тут повозка свернула с дороги и покатила к нашему дому – я уже мог отчетливо рассмотреть ее, потому как кто-то из сидевших сзади развел в ней маленький костерчик. Озадаченный и заинтригованный, я наблюдал за огоньком, который то появлялся, то исчезал меж стволов деревьев и двигался к нашему дому.

В этот момент в ночном небе, словно медленно парящий парашютик одуванчика, показался Улисс и не нашел ничего лучшего, как сесть ко мне прямо на голое плечо. Согнав его, я принес миску с едой, которую он тут же принялся клевать и заглатывать, издавая при этом тонкие гортанные звуки и помаргивая блестящими глазами.

А повозка тем временем медленно, но настойчиво подбиралась к нашему дому, и вот она уже вкатила во двор. Восхищенный открывшимся зрелищем, я высунулся из окна.

Сзади никакого костра не оказалось. Сидевшие там субъекты оба держали по огромному серебряному канделябру, и в каждом канделябре было по несколько большущих белых свечей, какие обычно ставят в церкви Святого Спиридона. Оба седока громко и безголосо, но с большим апломбом пели песню из «Девы гор», изо всех сил стараясь попадать в такт.

Повозка остановилась у самых ступеней лестницы, ведущей на веранду.

– В семнадцать лет… – печалился явно английский баритон.

– В семнадцать льет!… – вторил ему голос с ярко выраженным среднеевропейским акцентом.

– Волшебною очей голубизною, – пел обладатель баритона, дико размахивая канделябром, – пленен он и сражен был наповал…

– Сражен биль наповал… – подтягивал среднеевропейский акцент, придавая бесхитростным словам столь сладострастный оттенок, что не услышав – не поверишь.

– А в двадцать пять… – продолжал баритон.

– А в двадцать пьять…

– Пленился он совсем другою…

– Пленилсья он совсьем другою…, – скорбно подхватывал среднеевропейский акцент.

– И понял, сколь напрасно он столько лет страдал! – закончил куплет баритон и так яростно взмахнул канделябром, что свечи повылетали из него, словно ракеты, и со свистом попадали в траву.

Дверь моей спальни открылась, и вошла Марго, одетая в ночную сорочку из множества кружев и чего-то напоминающего муслин.

– Что это за шум? – прошептала она хриплым осуждающим тоном. – Ты же знаешь, что мама нездорова.

Я объяснил, что не имею никакого отношения к источнику шума и что, похоже, нашей компании прибыло. Марго тоже высунулась из окна и уставилась на повозку, где певуны уже собрались затянуть следующий куплет.

– Слушайте, – крикнула она приглушенным голосом, – нельзя ли потише? Мама болеет.

Тут же пение смолкло, и в повозке поднялась долговязая фигура. Она подняла канделябр и с серьезным видом взглянула на высунувшуюся из окна Марго.

– Ни в коем случае, милая барышня, – сказала она замогильным голосом, – ни в коем случае не тревожить муттер.

– Ни в коем случае, – согласился из повозки английский баритон.

– Как ты думаешь, кто бы это мог быть? – взволнованно прошептала мне Марго.

– Да друзья Ларри, кто же еще? Ясно как Божий день.

– Так вы друзья моего брата? – прощебетала Марго из окна.

– О да, благородное созданье! – молвила высокая фигура, качнув канделябром в сторону Марго. – Он пригласиль нас выпивать.