Птицы
Шрифт:
– Какой именно господин Уолшш? – уточнила Арабелла.
– Старый господин Уолшш, – угрюмо сказала Уиллаби.
– Твой дедушка?
– Он не позволяет мне называть его дедушкой.
– А почему он не любит мадам Клару? – спросил Финч.
Уиллаби отвернулась.
– Он винит ее в том, что папа связался с мамой и появилась я.
Финч и Арабелла промолчали, не зная, что на это сказать. Повисла очень неприятная тишина. Финч хотел ответить Уиллаби что-то утешительное и ободряющее, но нужные слова никак не подбирались.
– О! Дети! Вот вы где!
Фанни появилась из-за угла дома.
Увидев, что Финч и Арабелла заняты всего лишь тем, что помогают девочке лепить снеговика, она заметно успокоилась. Кажется, в ее понимании лепка снеговика представляла собой вполне подходящее для правильных детей правильное занятие, за которое их никто не будет пытаться убить.
– Прощайтесь с вашей подругой, дети! – сказала она. – Пора отвезти вас домой!
Финч и Арабелла попрощались с Уиллаби, после чего под пристальным надзором Фанни Розентодд направились к экипажу.
Когда они скрылись за углом, раздался смех, и Уиллаби Уолшш обернулась. Ее кузены и кузины тыкали пальцами и хохотали, потешаясь над ней.
– Гадкая толстуха! – вопили они. – Поглядите! Гадкая толстуха слепила себе женишка!
Уиллаби отвернулась и скрипнула зубами.
– Смейтесь-смейтесь, пока можете, – пробурчала она. – Скоро он вас сожрет. А потом мы посмеемся. Правда, мистер Маньяк-Вскрыватель-Глоток? Мы с вами посмеемся, когда он их сожрет? Когда он их всех сожрет.
Глава 10. Гнездо Ненависти
Вдова Лилли из второй квартиры носила шали. Она сама их вязала – почти только этим она изо дня в день и занималась, и у нее их за долгие годы скопились сотни. Сотни одинаковых черных шалей.
Вдове Лилли было около сорока лет, но выглядела она гораздо старше. Морщины от внутренне переживаемого горя напоминали следы от пера ручки без чернил, процарапанные на бумаге. Темно-русые волосы выглядели серыми и тонкими, вдова Лилли собирала их в узел на затылке. А еще она была близорука и носила очки в круглой оправе.
Эта тихая, погруженная в себя женщина ни с кем особо не общалась. Обычно от нее можно было услышать лишь глухое бормотание: «Здравствуйте, здравствуйте», «Дела, да? Все хорошо, хорошо». При этом почему-то вдова Лилли была единственной во всем доме, кому миссис Поуп не выказывала откровенных знаков презрения. Консьержка будто бы вообще не замечала ее, всегда отворачивалась и старательно игнорировала. Как будто ей было или неприятно, или больно на нее смотреть.
Квартира вдовы Лилли представляла собой довольно угрюмое зрелище. Повсюду комьями лежала пыль, по углам висела паутина, а каминные часы так давно не шли, что их стрелки даже успели заржаветь.
В центре крошечной гостиной на выцветшем круглом ковре стоял засыпанный клубками ниток, мятыми газетами и вырванными книжными страничками диванчик, на котором сидел очень старый автоматон. Его завод давно иссяк, а ключ где-то потерялся. Механический слуга не шевелился…
Финч неуютно ежился и с тревогой глядел на вдову Лилли, покачивающуюся в кресле-качалке у пустого камина. Женщина была не в себе, он не знал, как себя с
– Мэм, – негромко проговорил мальчик. – Вы узнаете его?
Вдова Лилли подняла на него взгляд, полный слез. Фотокарточка в ее руках дрожала.
– Это он, – сказала она. – Он убил моего мужа.
Финч нахмурился. Его мрачные опасения подтвердились…
…С того момента, как Фанни Розентодд привезла их с Арабеллой на улицу Трум, прошел уже почти час.
Фанни провела детей до дома и даже вошла вместе с ними в подъезд.
У стойки миссис Поуп стоял приятель консьержки, старший констебль Доддж. Он как раз жаловался лысой кошатнице на выходки напарника, который «совсем слетел с катушек» и «растерял все крохи здравого смысла».
Оказалось, что младший констебль Перкинс всего за один день как-то (и главное – зачем-то!) выследил и изловил в Горри едва ли не всех преступников и проходимцев, чьи портреты висели на стене мистера Додджа, приволок их в «Фонарь констебля», и им (двум констеблям) пришлось, не поднимая головы, пять часов подряд оформлять «этих типчиков». А после еще дожидаться арестантского фургона из участка с улицы Грэйсби. Тамошние констебли также были не слишком довольны «самоуправством» и «неожиданной результативностью» Додджа и Перкинса, ведь на них свалилось столько хлопот накануне снежной бури. Они восприняли все это как подложенную им форменную свинью, да и господин Помм, инспектор Горри, не слишком-то любил чрезмерно ретивых подчиненных. В общем, удружил Перкинс мистеру Додджу так удружил и еще смеет удивляться, почему это его старший коллега так зол, ведь они – «Он мне так и заявил, представляете, миссис Поуп?!» – просто выполняют свою работу.
Старший констебль пыхтел, краснел и ежеминутно стучал кулаком по стойке, отчего Мо всякий раз с недовольным видом подпрыгивала. А потом дверь открылась, и его жизнь одномоментно выписала невиданный фортель: в подъезд вошла та, кого он меньше всего ожидал здесь увидеть, – несравненная Фанни Розентодд.
Мистер Доддж тут же поперхнулся жалобами и машинально пригладил бакенбарды. Затем он быстро дыхнул в ладонь, понюхал, пахнет ли луком и джином (любимыми у женщин запахами), и восхвалил и Перкинса, и свои «мучения», и само провидение, которые все вместе привели его сюда именно в этот час. Очевидно, мистер Доддж решил, что дети исполнили обещанное, но он никак не мог ожидать, что они не просто достанут ему аутографф великолепной мадам Розентодд, а приволокут ее саму.
Констебль извлек из кармана засаленную открытку с изображением Фанни, которую всегда носил с собой, потребовал у консьержки ручку с чернильницей, а затем поднес все это слегка сбитой с толку мадам Розентодд. Догадавшись, что от нее хотят, Фанни хмыкнула и настрочила поперек открытки дословно: «Только напишите: “Для Варфоломеуса Додджа”. И не забудьте добавить: “С любовью, Фанни”, мадам Розентодд!»
Законспектировав его просьбу, она вернула открытку и, повернувшись к детям, шутливо пригрозила им пальцем. После чего сказала: «До встречи, мои дорогие!» – и покинула дом № 17.