Публицисты 1860-х годов

Кузнецов Феликс Феодосьевич

Культ разума, вера во всемогущую силу знания, как известно, были свойственны Благосветлову с первых шагов его на поприще общественной деятельности. Общетеоретический постулат для него был ясен до очевидности: «Главным… двигателем всякой человеческой деятельности служит степень умственного развития, руководящего нашими силами. Чем меньше ума у народа, тем меньше энергии и способности в выполнении своего дела, тем ниже общий итог народного труда. Само собой разумеется, что есть и другие обстоятельства, чисто внешние, задерживающие ход общественной деятельности, — продолжает далее Благосветлов, имея в виду устаревшие формы общественного устройства, — но мы здесь предполагаем, что умный и образованный

народ владеет такими активными способностями, которые дают ему средства отклонять или уничтожать эти обстоятельства. Если же он подставляет под них свою шею, как бык под ярмо, то значит, что сознание пассивного своего состояния у него недостаточно выработалось» (курсив мой. — Ф. К.) (1863, 11–12, III, 45).

При всей наивности веры во всемогущество разума это позиция не только просветителя, но и революционера: умный и образованный народ найдет в себе силы для того, чтобы стать не только богатым, но и свободным. Подобная точка зрения диктовала вполне определенную программу действий. Если русский народ «спит во всю ивановскую», покорно подставляя свою шею под ярмо самодержавия и крепостничества, историческая задача революционеров заключается в том, чтобы разбудить народ, помочь ему выработать сознание несправедливости и бесправности своего существования. Задача первоочередной важности еще и потому, что если даже и случится стихийный взрыв народного недовольства, порыв революционного чувства, неразвитому умственно народу будет трудно закрепить этот успех. «Конечно, есть примеры, показывающие, что чувство свободы и хорошего экономического устройства развивается прежде, чем народ достигает соответственного его социальному положению умственного развития — но без этого последнего ему трудно держаться на высоте общественного благосостояния и продолжать его дальнейший прогресс» (1863, 11–12, III, 45).

По этим причинам весь круг проблем, связанных с распространением знаний и воспитанием народа, выходит в пору реакции на страницах «Русского слова» на первый план. При невнимательном чтении легко упростить просветительскую программу Благосветлова, свести ее к плоской теории «малых дел»: просвещение, образование, грамотность народа — вот она, панацея от всех бед. Этого искуса не избежали многие. На взгляд некоторых исследователей, программа действий Благосветлова сводилась к «распространению среди трудовых масс просвещения». «…Дорога к освобождению и очищению страны от крепостнических язв и наслоений, по мнению Благосветлова, проходит через университет, книгу, знания, эмансипацию личности, а не через баррикады и насильственное ниспровержение династического режима», — утверждает, к примеру, Л. Варустин.

Но тогда почему же с такой издевкой пишет Благосветлов о том «способном разряде мечтателей», которые думают, будто «всю общественную жизнь, всю систему ее нравственных и политических начал можно перестроить с помощью образования»? На всем протяжении шестидесятых годов Благосветлов яростно спорит как раз с той либерально-просветительской точкой зрения, которую ему приписывают. Как бы отвечая современным исследователям его творчества, Благосветлов писал: «Наши скромные прогрессисты прожужжали уши русской публике, что корень всего зла России — это непросвещение и что распространение просвещения есть истинный якорь спасения для нас» (1863, 2, III, 12). По мнению же Благосветлова, «якоря спасения» не будет и в том случае, если даже просвещенность масс поднимется до уровня дворян, чиновников и духовенства.

«Если мы будем надеяться только на одну грамотность да образование, то нам придется очень долго идти, подобно тому ослу, который, видя привязанный к его лбу перед глазами клок сена, думал, что его можно достигнуть посредством движения вперед» (1863, 2, III, 13). Почему? Да прежде всего потому, что «у большинства людей, занятых с утра и до вечера приобретением насущного

куска хлеба… отнята всякая возможность к образованию», — пишет он. Подробно и неопровержимо доказывает он мысль, что, когда народ «голоден и раздет, тогда ему некогда думать о развитии своих высших способностей».

Но дело не только в экономических трудностях образования народа. Благосветлов убежден, что вообще «от грамотности и арифметики до социального развития еще очень далеко… Социальное развитие, хотя и находится в связи с образованием, но составляет в то же время самобытное начало. Социальное развитие и образование народа связываются между собой взаимодействием; но объяснить социальное развитие прямой и единственной зависимостью от образования — крайне близоруко. Развивать это и подкреплять примерами истории совершенно излишне: в истории всякого народа можно найти эпохи, в которые он развивался под влиянием тех или других политических причин, помимо процесса его образования, достигая сравнительно высших фаз социального развития».

Эта крайне важная для Благосветлова мысль содержится в первом варианте «Домашней летописи» февральской книжки журнала за 1863 год, не пропущенном цензурой. Эта «Домашняя летопись» показывает, что задачу воспитания народа Благосветлов понимал не либерально-просветительски, но гораздо глубже, имея в виду социальное, гражданское развитие его. Время революционной ситуации шестидесятых годов и было, в представлении Благосветлова и других шестидесятников, той именно эпохой, когда недовольство реформой могло поднять народ до «высших фаз социального развития». Этого не произошло. Демократия ищет другие пути «социального развития» народа. Они никак не сводятся к просвещению и образованию, хотя «просвещение и грамотность, конечно, должны идти своим порядком».

Выход, на взгляд Благосветлова, в том, чтобы противопоставить усыпляющей самодержавно-крепостнической действительности силу революционно-демократических идей, не просто «просвещение», «грамотность» и «образованность», но именно такое знание, которое формировало бы революционных просветителей и воспитателей народа — «новых людей». Новые люди, пишет Благосветлов, «предъявляют больше уважения к убеждениям, резче отличают мнение противных лагерей, искренне любят свободу мысли и труда, меньше желают фраз и больше дела…» (1863, VII, 44–45).

Благосветлов указывает и на тот социальный слой, который, с его точки зрения, будет поставлять этих «новых людей», воспитанных силой «реальной» революционной мысли, и который будет оказывать в результате умственное воздействие на крестьянство: «…Чтобы не ловить журавлей в небе и действовать более практически, — пока не изменится положение нашего крестьянства, — мы должны идти к его образованию другим путем, — сближением его с тем образованным классом, какой находится у нас. Пусть этот класс, имеющий возможность и время приобретать познания, расширяет свой круг, пусть купец, мещанин, городской ремесленник, одним словом, кто ближе соприкасается с народом, сделается поумнее, чем мы видим их теперь. Чрез них пройдет знание в массу без всяких втискиваний и нравоучений» (1863, 11–12, III,51).

Иными словами, под «образованным классом» людей, который должен сделаться «поумнее» и нести знания в массы крестьянства, Благосветлов разумеет разночинцев. Именно их-то прежде всего и имел в виду редактор «Русского слова», когда ставил задачу воспитания «новых людей» как мыслительного фермента общества, как той реальной силы, которая сможет будить сознание общества, сознание масс. На них ориентировалось «Русское слово» в той целеустремленной и непрерывной работе по пропаганде естественнонаучных и социальных знаний, по расшатыванию устоев казенной идеологии и нравственности, по выработке «реального», «отрицательного», революционно-демократического миросозерцания, которую оно вело на всем протяжении своего существования.