Пуговица Пушкина
Шрифт:
В письме к сестре Анне Павловне в тот же самый день Николай I попросил, чтобы она сообщила своему мужу, Вильгельму Оранскому, что скоро пошлет им подробное сообщение о «трагической истории, которая прервала жизнь Пушкина» — пошлет курьером, так как предмет «не терпит любопытства почты». (Что за удивительная страна Россия, где сам император боялся любопытных глаз его собственной почтовой службы!) Николай также написал и брату Михаилу Павловичу: «…одна трагическая смерть… занимает публику и служит пищей разным глупым толкам… порицание поведения Геккерена справедливо и заслужено: он точно вел себя как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривал жену его отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью…» (Что за удивительная страна Россия, где царь, непосредственный августейший цензор, не один год удалявший из рукописей Пушкина каждое подозрительное или чересчур
Значит, царь верил Пушкину, согласился с его аргументами и «доказательствами» [85] — еще одна демонстрация веры и лояльности. Можно было бы аплодировать царю, если не знать, что его откровенное презрение к голландскому посланнику имело предысторию, связанную с отправкой Геккереном депеши в Гаагу 23 мая 1836 года. Николай I потратил немало усилий, убеждая своего шурина Вильгельма, что он сам никоим образом не обвинял его в дурном обращении с женой, и более того, доказывая, что неудачное замечание Александры Федоровны относительно упрямой «склонности» принца Оранского к размещению армии на бельгийской границе, не означало российского вмешательства в голландские дела. В то же роковое лето 1836 года царь узнал, что барон ван Геккерен конфиденциально сообщал некоторым коллегам-дипломатам, что Вильгельм Оранский считал, что длительное пребывание его детей в России не принесло им пользы; они посетили страну в 1834 году и возвратились, сказал он, «чересчур начиненные военными идеями и заразившиеся духом абсолютизма, что нежелательно в конституционном государстве». Конфликт между царем — сторонником абсолютизма и «конституционным» принцем (оба имели явную слабость к военным действиям и армии), наконец, мирно разрешился, но Николай преисполнился решимости избавиться от этого негодяя, голландского посланника, при первом удобном случае. Такая возможность появилась со смертью «trop c'el`ebre Pouchkin, le po`ete» [86] .
85
Князь фон Гогенлоэ-Кирхберг сообщил в Штутгарт: «Существуют две широко распространенные точки зрения на эти анонимные письма. Одна, пользующаяся наибольшим доверием у публики, указывает на У(варова). Другая, разделяемая властями, — на основании пунктуации, почерка и сличения бумаги — обвиняет Г(еккерена)».
86
пресловутого Пушкина, поэта (фр.).
Фаддей Булгарин Алексею Стороженко, Петербург, 4 февраля 1837 года: «Жаль поэта — и великая, а человек он был дрянной. Корчил Байрона, а пропал, как заяц. Жена его, право, не виновата. Ты знал фигуру Пушкина: можно ли было любить, особенно пьяного!»
Данзас просил царя разрешить ему сопровождать тело друга к месту его последнего упокоения. Николай позволил ему, бывшему секундантом на поединке, где была пролита кровь, несколько дней находиться на свободе, но в конце концов закон возобладал. Царь поручил эту тягостную миссию Александру Тургеневу, «давнишнему другу покойного, ничем не занятому». Более того, Тургенев был братом человека, заочно приговоренного за свою роль в событиях 1825 года к смертной казни через повешение, замененной каторгой; второй его брат, также связанный с идеями декабристов, безвременно умер в добровольном изгнании. Царь сделал вид, что не узнает Тургенева, когда он столкнулся с ним на балу у княгини Барятинской 22 декабря, но внезапно вспомнил его теперь, таким образом напоминая России, что он не забыл времена бурной молодости Пушкина. Гроб как бы сопровождался призраками прошлого.
Бенкендорф добавил последний штрих в тщательно отработанный сценарий — еще один призрак, на сей раз из плоти и крови. О ком идет речь, — пока умолчим. Процессия отправляется ночью 3 февраля, опять в полной темноте, словно шайка татей, не достойных и таящихся дневного света. Впереди ехала карета жандармского капитана, затем следовали дроги с гробом (и здесь же верный Козлов), Тургенев и чиновник почтового ведомства замыкали процессию, разместившись в кибитке. Поездка уже подходила к концу, когда на почтовой станции около Пскова Тургенев случайно встретился с камергером Яхонтовым, представителем местного дворянства, который привычно возвращался домой, в собственное
По прибытии в Псков Тургенев пошел прямо в дом губернатора Пещурова, решив навестить своего давнего знакомого. Случайно попав на вечеринку, Тургенев вынужден был принять в ней участие. Чуть позже в доме губернатора появился посыльный со срочным письмом от высокого должностного лица Третьего отделения — настоящая честь для скромной компании друзей, уже обрадованных появлением неожиданного гостя, который только несколькими месяцами ранее был в Париже. Чтобы произвести еще большее впечатление на провинциальную аудиторию, губернатор начал громко читать официальное письмо из Санкт-Петербурга, сопровождая чтение собственными комментариями:
Милостивый государь Алексей Никитич,
Г-н действительный статский советник Яхонтов, который доставит сие письмо Вашему превосходительству, сообщит Вам наши новости. Тело Пушкина [Упокой, Господи, душу этого возмутителя покоя!] везут в Псковскую губернию [Боже милостивый! Не было печали — так на тебе!] для предания земле в имении его отца. Я просил г-на Яхонтова передать Вам по сему случаю поручение графа Александра Христофоровича [Бенкендорф! Какое поручение? О чем речь?], но вместе с тем имею честь сообщить Вашему превосходительству волю Государя Императора…
Только когда он произнес слово «Государь», Пещурову пришло в голову, что он не имел права разглашать такой важный документ. Он придал своему лицу выражение, приличествующее серьезности случая, побледнел и замолчал (к большому разочарованию слушателей). Он и показал конфиденциальный документ столичному гостю, который, конечно, разбирался в этом больше него. Другими словами, он отдал его Тургеневу — тому самому человеку, от которого письмо как раз и было необходимо тщательно скрывать, и не случайно Бенкендорф послал сюда своего сверхсекретного курьера — изнеженного Яхонтова, который терпеть не мог холодов. Тургенев прочитал остальную часть письма про себя: «…волю Государя Императора, чтобы Вы воспретили всякое особенное изъявление, всякую встречу, одним словом всякую церемонию, кроме того, что обыкновенно по нашему церковному обряду исполняется при погребении тела дворянина…»
Похоронить этого дворянина оказалось делом непростым. Промерзшая земля противилась лопатам мужиков, присланных из Тригорского и Михайловского, чтобы выкопать могилу, — как будто сама земля не хотела принять тело того, кто всегда считался таким неуживчивым. Гроб красного дерева был опущен в могилу только к рассвету 6 февраля. Тургенев, Козлов, Мария и Екатерина Осиповы плакали; но не жандарм и не крестьяне, мечтавшие лишь о том, чтобы скорей согреть себя чем-нибудь покрепче. Ни разу за всю поездку — ни в Пскове, ни у Святогорского монастыря не было «особенного изъявления», которого так боялось Третье отделение.
Сергей Григорьевич Строганов своему отцу, Григорию Александровичу, Москва, 5 февраля, 1837 года: «Московское общество весьма обеспокоено печальной вестью о кончине Пушкина. Он оплакан всеми, как и должно быть… Нетрудно представить себе по словам о поэте тех людей, которые это говорят, кто они, чем восхищаются в его произведениях и что думают о потере такого автора, который не пачкал свое неподкупное и цареубийственное перо прошлых десять лет. Мне кажется, что власти к своей выгоде хорошо использовали сложившиеся обстоятельства и сделали собственные заключения».
Бенкендорф Жуковскому, Петербург, 6 февраля, 1837 года: «Бумаги, могущие повредить памяти Пушкина, должны быть доставлены ко мне для моего прочтения. Мера сия принимается отнюдь не в намерении вредить покойному в каком бы то ни было случае, но единственно по весьма справедливой необходимости, чтобы ничего не было скрыто от наблюдения правительства, бдительность коего должна быть обращена на все возможные предметы. По прочтении этих бумаг, ежели таковые найдутся, они будут немедленно преданы огню в вашем присутствии. По той же причине все письма посторонних лиц, к нему писанные, будут, как вы изволите предполагать, возвращены тем, кои к нему их писали, не иначе, как после моего прочтения».