Пулеметчик
Шрифт:
А в Конотопе вот уже несколько месяцев по ночам гремели взрывы.
Бомбы подкладывали то на подоконники учительских квартир, то на крыльцо общежития городовых, и после каждого бабаха, пока по счастью или по неумелости доморощенных террористов без жертв, город наводняли листовки “союза учеников”, анархических групп с вычурными названиями или комитетов революционных партий. Кто-то открещивался от взрывов, кто-то, наоборот, брал ответственность на себя и грозил новыми, так оно и шло до манифеста.
— Ладно когда броненосец бунтуется из-за офицеров или рабочие на фабриках бастуют, а тут сплошь молокососы, —
Казаков в город прислали, но мало, сотню всего, а им же присутствия охранять надо — ну там суд, правление уездное и прочее. Гимназисты вообще распоясались, поначалу-то разве стекла учителям били да срамное про них на стенах писали, а тут хозяевами себя почуяли, всем дерзят, что ни день — то новые требования, то инспектора училищ отставить, то уволенных от учения вернуть в гимназии и прочее такое. И жиды тоже как с цепи сорвались, свобода, ити ее. Нет, жизнь у них не сладкая, но зачем же в иконы стрелять было?
— А точно евреи стреляли?
— Да кто там сейчас разберет, все митингуют, а власти в городе, почитай, и нету. Ну и когда попика из Вознесенского собора заставили красному флагу кланяться, камилавку с него сбили, да по шее накостыляли, все в обратную сторону и шарахнулось. Тут уж обыватели возроптали, кликуши-то церковные ужасов нарассказывали, так полгорода пошло жидов громить. И слава богу, казакам в помощь еще драгун два эскадрона пригнали и роту солдат, кое-как остановили, но убитых было человек десять — и погромщиков двух застрелили, и в пожаре в синагоге человек сгорел, и забили нескольких. Худо, очень худо.
И газеты эти пакостные — где трое соберутся, так напишут, что сотня, а коли есаул пригрозит взять толпу в нагайки — так непременно пропечатают, что стреляли и рубили. Нет бы народ успокоить, так еще больше норовят, как костер керосином тушить.
— А в уезде что делается?
— Тут точно не знаю, все больше с кумом в мастерских сидел, но по слухам, крестьяне землю делят, усадьбы дербанят и пару мельниц сожгли. А, еще законники киевские приезжали, адвокаты — власти после погрома вгорячах многих похватали, так эта, как ее, “Правозащита” очень толково всех, кто в погроме не замазан был, освободила.
— А многих арестовали? — правозащитники были проектом Муравского и было очень здорово, что они работают не только в больших центрах, но и вот в таких маленьких городках.
— Дак вся тюрьма забита была, кого только не было — и погромщики, и социалисты, и ворье всякое, слабину почуявшее.
А после погромов, как рассказал Терентий, пришла другая волна —
— Вот, Михал Дмитрич, полюбуйтесь, специально газетку сохранил.
“Господину Присяжнюку от анархистской группы “Черное Знамя“.
Буржуазия ограбила народ, и мы возвращаем ему эти деньги для освобождения народного. От вас, как принадлежащего к классу буржуазии мы требуем сто рублей. Эти деньги вы должны сами вынести в семь часов вечера на Сарнавскую улицу, направляясь от своего дома по левой стороне. В одном месте к вам подойдет человек и возьмет деньги, который вы должны держать в руке; если же вами будет сделана попытка положить руку в карман, то в вас будут стрелять. Если деньги не будут даны добровольно, то мы возьмем их силою. Ваше благоразумие подскажет вам, что лучше заплатить сто рублей, чем быть взорванным на воздух. В случай отказа от исполнения этой буржуазной повинности вы будете застрелены на улице, а дом взорван.”
— И как, поймали?
— Пытались, одного городового ранили, а мазурики утекли. Но многие платили, это точно, пару раз отказывались, так им бомбы взрывали, вот и раскошеливались. Кто сто рублей, кто пятьдесят, а Швейгин целых пятьсот.
Эти веселые разговоры и нараставшая в Москве с каждым днем тревожность привели меня к мысли отправить Наташу, Аглаю и Митяя в Цюрих, по всем признакам в Москве без большой стрельбы не обойдется, так что лучше уж пусть побудут там. Однако все трое встали на дыбы — Наташа и заявила, что она связная и уехать никак не может, Аглая не готова была просто так отдать Терентия Ираиде, а Митяй просто уперся рогом, не желая уезжать “на самом интересном месте”.
Плюнув, я запретил им вылезать дальше километра от Сокольников, уповая на то, что на ипподроме и просеках баррикады строить точно не будут.
Матрос не без помощи Наташи и участия Ян Цзюмина быстро поправлялся после ранения и я покамест пристроил его лаборантом к Лебедеву и подумывал насчет того, чтобы определить в телохранители. И вообще, мой дом — моя крепость, квартира это хорошо, но где тут забор в три метра? Где бункер? Где, в конце концов, пулеметная вышка?
Аристовы, у которых мы арендовали дачу, уже второй год подряд проводили лето в Ялте и я написал им с предложением выкупить участок, ну и закинул такие же вопросы хозяевам соседних дач и начал думать, как должен выглядеть дом моей мечты.
***
— Да ладно, никто не узнает! Скажем, на Яузу ушли, к вечеру вернемся!
Сидеть в Сокольниках, когда в городе творятся такие дела, было невозможно и Митька, презрев запрет, выбрался с Лятошинским в училище Фидлера рядом с Чистыми прудами, центр притяжения передовой молодежи. Тамошние реалисты еще весной образовали комитет и теперь сами решали, кого пускать в здание, а кого нет, отчего здесь уже который день подряд шли митинги.
Было страшно интересно. Вернее, интересно и страшновато. Митька не боялся, что влетит от Михал Дмитрича, знал на что шел, но вот оказаться в самой гуще революционеров, готовых прямо хоть сей секунд в бой с самодержавием было стремно, не отпускало тянущее чувство в животе, как перед прыжком с обрыва в речку.