Пунктирная линия (журнальный вариант)
Шрифт:
Огромные напольные часы, стоявшие в углу директорского кабинета, вдруг захрипели и начали бить. Они пробили двенадцать раз, и еще долго в их механизме тонко пела какая-то струна. А стрелки на циферблате показывали только восемь.
— В конце декабря у меня умерла от голода мать. В справке о смерти написали: «дистрофия».
Корнилов вдруг почувствовал непреодолимое желание встать и поскорее уйти из этого пропитанного пылью кабинета. И никогда больше не видеть старика, не слышать всех тех мерзостей, в которых он собирался исповедоваться. А уж о том, что за исповедь сейчас последует, Игорь Васильевич догадался, едва услышал про карточки.
—
— А почему ваша жена имела иждивенческую карточку? — спросил Корнилов.
— Сидела дома с дочерью. Ей только что исполнился год. Вы спросите, почему не эвакуировали? Пытались, да неудачно. Вывезли ранней осенью под Новгород, а там появились немцы. Вернулись измученные. Вот тут-то все и произошло. Вы когда-нибудь видели голодные детские глаза? — лицо старика перекосила судорога, и Корнилов подумал без всякого сочувствия: «А он, того и гляди, заплачет».
— Ты приходишь домой, и глаза следят за тобой с тревогой и с надеждой. Изучают твое лицо. Если у тебя в кармане нет ни крошки хлеба, малыш понимает это сразу. И в глазах уже ни тревоги, ни надежды. Только равнодушие и тоска. — Один мой знакомый — он служил в газете ПВО — предложил печатать хлебные талоны, — старик замолчал. Словно собирался с духом. Впервые за время разговора лицо его тронула гримаса тревоги. «Так-то лучше, — не в силах подавить неприязнь, подумал Корнилов. — А то пришел с повинной, как будто подвиг совершил. Сам себе нравится». — Талоны от хлебных карточек — не такое простое дело. Прежде всего бумага. Я начал выносить обрезки от продовольственных карточек. Их тоже держали под контролем, но иногда удавалось припрятать несколько полосок. Потом вынес набор букв. Не сразу. По буковке. Такой шрифт, которым печатали карточки, имелся только в нашей типографии. И только в цехе, где я работал. Там я брал и краску. Особую типографскую краску. Мой товарищ... Вам следует знать его имя — Поляков Петр Михайлович — заказал бронзовую дощечку, на которой зажимались буквы. Но сбыть талоны отдельно от карточек было нелегко. Вы, наверное, помните: продавщица брала карточку, отрезала талон, наклеивала на лист бумаги, а уж потом отвешивала вашу пайку хлеба.
Похоже, Капитон Григорьевич хотел вызвать у своего собеседника сочувствие.
— У Петра нашелся приятель — директор продуктового магазина на углу Каляева и Чернышевского. Там и сейчас магазин. Директора звали Анфиноген Климачев. Половину талонов он брал себе, половину отоваривал нам...
— А почему этот Анфиноген не служил в армии?
Капитон Григорьевич пожал плечами.
— Я понимаю, — сказал Корнилов, — вы — инвалид с детства. Поляков служил в военной типографии. А директор магазина?! Древний старик?
— Нет. Лет тридцати. А почему он не служил — не знаю. Не поинтересовался. Талоны спасли жену и дочь. Если бы хлеб шел только для них, это были бы крохи. Полкило, килограмм в день.
— Вы хотели сказать, что ограничивались только хлебом?
Старик посмотрел на Корнилова с укоризной:
— Я пришел рассказать вам
Часы опять пробили двенадцать.
— Да... О последующем говорить сложнее. — Старик вынул аккуратно сложенный чистый платок и вытер пятнистый лоб.
— Капитон Григорьевич, может быть, на этом и закончим? — спросил Корнилов. — Срок давности у нас неприменим только к нацистским преступникам и их пособникам.
— Вы должны меня выслушать! Должны... — В голосе старика появились теперь просительные нотки. — То, о чем я вам расскажу...
— Не хочу, — устало сказал Корнилов. — Грехи отпускать — не по моему департаменту.
— Товарищ полковник, тут дело особое. Страшное дело... Мы-то отделались легким испугом, а начальника цеха... Расстрел ему дали. — У старика, наверное, просто не хватило духу сказать «расстреляли», но у Корнилова мелькнула догадка, что высшую меру заменили штрафным батальоном. Он спросил об этом. Но старик замотал головой:
— Расстреляли.
— Он был с вами?
— Нет.
— Тоже воровал талоны? — допытывался Корнилов, все еще не веря в страшную правду.
— Да нет же! Нет! — закричал старик. — Не виноват начальник был ни в чем. Когда Анфиногена Климачева арестовали и начали трясти наш цех, я подбросил в карман халата начальника цеха несколько поддельных талонов на сахар.
— И за эти талоны...
Старик кивнул.
— Анфиноген нас не продал.
— И что же произошло потом?
— Ничего. Несколько месяцев мы переждали, а потом я снова начал печатать талоны. Поляков их сбывал куда-то в райторг. Стали покупать всякую золотую ерунду. Напечатали мы тогда гору водочных талонов.
— Как звали начальника цеха?
— Алексей Дмитриевич Бабушкин. Остались у него жена и сын. Живут на Каменном острове. Вы, конечно, хотите знать, не реабилитировали ли Бабушкина. Нет, наверное. Я ведь молчал. Поляков тоже. Климачев давно умер. Большим человеком стал — заместителем председателя райисполкома.
Корнилов теперь понял, откуда знакома ему эта фамилия. Он вспомнил Климачева — крупного, веселого мужчину, с густой гривой седых волос, который, едва познакомившись с человеком, тут же и как-то очень естественно переходил на «ты», рассказывал остроумные анекдоты. При этом никогда не повторялся.
— С Поляковым не встречались?
— Нет.
— Значит, родные Бабушкина так и считают его преступником?
Старик не ответил. Несколько минут они сидели молча. Потом старик достал из авоськи бутылку кефира.
— Извините, у меня желудок больной. Надо часто есть. — И, сорвав крышечку, не торопясь, выпил кефир прямо из бутылки. Кадык на его худой шее неприятно двигался, и Корнилов отвел глаза.
«История с Бабушкиным меняет дело, — подумал он. — Показания этого деда нужны, чтобы снять пятно с невиновного человека. Через сорок пять лет после смерти! — От этой мысли на душе у Игоря Васильевича стало муторно. — Желудок бережет, сволочь!»
— А вам, Капитон Григорьевич, никогда не приходила в голову мысль заглянуть домой к Бабушкиным? К вдове и сыну.