Пурпур и яд
Шрифт:
— Меня прислал Махар! — сказал варвар, озираясь.
Лукулл с трудом скрыл ликование.
— Я слышал о Махаре. Это, кажется, сын Митридата.
— Махар — владыка всех земель вокруг Меотиды. Ему подчиняются эллины Таврики. Скифы платят ему дань.
— Чего же хочет Махар?
Варвар наклонился и снял с ноги кожаный сапог. Засунув руку внутрь, он вытащил квадратик пергамента.
Лукулл взял его двумя пальцами и углубился в чтение.
— Чем ты докажешь, — спросил он, поднимая взгляд, — что послан Махаром?
— Своей жизнью, — ответил варвар.
Отослав
Склонившись над картой дорог Понта, консул отыскал извилистую линию, соединявшую Кабиру с Команой.
— Поставь воинов здесь! — Он ткнул пальцем в то место, где линия изгибалась.
— Клянусь Геркулесом! — воскликнул Мурена. — Ты, кажется, дождался своего часа. А водь кое-кто считал, что ты просто оттягиваешь время.
Лукулл пожал плечами.
— Каждый живет по своей клепсидре. Сулла сказал бы, что она дается нам судьбой. Со стороны кажется, что капли застыли, а они льются. И только потомкам будет ясно, медлил я или спешил.
— Вы здесь, сыновья возмездия, и на ваших мечах — отблеск судьбы.
Эти выспренние слова, произнесенные к тому же, по-латыпи, заставили консула остановиться. Он спрыгнул с коня и подошел к старцу, преградившему ему путь.
Седой и сгорбленный, он мог быть принят за одного из тех отшельников, которые живут в горах, питаясь подаяниями.
— У кого ты научился моему языку? — удивился римлянин.
— Горе нетерпеливым, — молвил старец. — Пройдем в шатер, и ты узнаешь все по порядку.
Так они встретились, Ариарат и Лукулл, и провели в беседе всю ночь.
— Это было так давно! — вырвалось у Лукулла, когда он выслушал неторопливый рассказ старца.
— В мою пещеру не проникало солнце, — отозвался тот. — Год был днем. Кибела научила ждать. И вот меня посетил сын врага, и я принял его, как друга. Теперь я его вестник.
— Кто это? Говори яснее.
— Его имя Махар.
— Чего же он хочет? Получить корону Понта из моих рук?
— Ты ошибся, император. Махару нужна Монима.
Лукулл расхохотался.
— И только!
— Не смейся, римлянин, — глухо сказал старец. — Много лет назад меня поучал Маний Аквилий. В таблине стояли восковые статуи, и уроки были наглядны. Если бы я смог показать тебе изображение Монимы, ты бы понял, как велика эта награда.
— А какую награду получу я? — спросил Лукулл.
Старик протянул свиток.
Среди извилистых линий выделялся кружок со звездой и полумесяцем. К нему через долины Лика и Фермодонта вела стрелка. Расстояние было обозначено парасангами, как это было принято на схемах царских дорог.
— Что это? — спросил Лукулл.
— Сокровищница Митридата. Сюда он свез золото всей Азии. Твои воины станут Крезами.
Глаза Лукулла хищно блеснули.
— Крезами… А кто еще знает об этом?
— Только царь и его наследник. Рабы, доставлявшие золото, сброшены в пропасть.
— Что же, — решительно произнес Лукулл, пряча свиток, — ты можешь идти. Махар получит свою Мониму.
Лукулл напряженно смотрел в спину удалявшемуся старцу. Все это было
Что-то вспомнив, Лукулл подозвал легионера.
— Смотри! — сказал он ему. — Этот человек слишком долго жил. Ты меня понял?
ОБЛАВА
Такого еще никогда не бывало. Римляне словно выкинули в море густую сеть. Пиратские миопароны, гонимые отовсюду, натыкались на римские триремы и либурны. Поняв бессмысленность сопротивления и невозможность бегства, разбойники складывали оружие. Трюмы квинквирем, превращенные в плавучие тюрьмы, не вмещали больше пленников, и их оставляли на своих судах под охраной легионеров. Только Трехпалый все еще метался от острова к острову, надеясь уйти от преследователей. Награда, объявленная за его голову, возбуждала их рвение и жадность. Претор Габиний, рассчитывая взять куш себе, не сообщил своему соседу и сопернику Луцилию, что добыча в его квадрате, и тот в ночном мраке пропустил миопарону.
Трехпалый вышел к южному побережью Киликии. Он знал здесь каждый выступ, каждый изгиб берега. То, что для римлян было хаотичным нагромождением камней, ему представало огромными лицами со скошенными глазами, широкими скулами и щеками, иссеченными ветром и исхлестанными волнами. Эти скалы, имевшие свои клички и имена, были молчаливыми хранителями его тайн. В их складках замерли стоны тех, кому он, как наместник Посейдона, выносил приговор, тех, кто стал у него на пути или вышел из его доверия. И теперь место, где он вершил суд и прятал сокровища, стало его убежищем.
Миопарона вошла в арку, образованную нависшими скалами, и ветви, раздвинутые носом, сомкнулись за кормой плотным пологом. Вода под веслами напоминала тяжелое земляное масло. И скользившая по ней миопарона казалась еще более легкой, почти невесомой. Трехпалый отбросил кормовое весло и лег навзничь на палубу. Воздух, пахнущий гнилью и сыростью, пьянил, как старое вино…
Когда Трехпалый проснулся, солнце стояло в зените. Лучи, пробиваясь сквозь ветви, ложились на воду цветным узорным ковром, придававшим мрачной расщелине сходство с человеческим жильем.
И от этого Евкрату стало еще более одиноко и тоскливо. Его дом, почти уже забытый, вставал в памяти с такой ясностью, словно он только что закрыл за собой дверь. Стены из закопченных камней, коврик на земляном полу. Шелест материнской прялки. Нет! Это плеск волн под веслами римлян. Кто-то из гребцов, пока он спал, вышел на наружные скалы и выдал его убежище. Он в ловушке!
В тот же день пленника доставили на борт большого судна. Он оказался перед человеком лет тридцати пяти. Вьющиеся, откинутые назад волосы, безукоризненно правильные черты лица придавали ему сходство с Митридатом времен Амнейона, только римлянин был невысок и склонен к полноте.