Пущенные по миру
Шрифт:
«Сколько раз я говорил: не убирай с печки кисет!»
На первых порах супружества она наивно думала: Фёдор такой сдержанный, что вовек не услышит от него слова дурного. Однако когда люди начинают совместную жизнь, первое время они вообще стараются избегать ссор. А потом, когда срок привыкания друг к другу удачно закончился, супруги думают, что теперь им простятся любые дурные выходки и можно больше не скрывать свои недостатки.
И вот у кого-то из супругов начинает проявляться природный характер. Ведь было же вначале: подала горячую пищу – он не кричал, а просто встал молча и с хмурым лицом вышел из горницы. Непонятный поступок мужа вызвал у неё недоумение: может, ему не понравилось её варево? Но свекровь разъяснила причину его внезапной обиды, и тогда она вполне
– Слышь, Катерина, Федя не любит чересчур горячие щи, так ты ему к приходу-то со службы остужай.
Наказ свекрови было нетрудно запомнить, однако иной раз забывала; Фёдор обжигался щами и убегал в гневе прочь. Тогда подходила свекровь, наклонялась перед невесткой и незлобиво её укоряла:
– А рази я не то табе говорила, а-а? Нешто не верила всё, так удумала шутейно проверить?
– Ой господи, да о чём вы, матушка, какой там проверяла! Да забыла, поверьте, просто забыла, ведь я сама люблю горячие щи! – сокрушённо оправдывалась без обиды невестка, но больше в досаде на себя, чем на мужа.
– Но ты-то по себе не меряй…
А после это его терпение уже пропало, бывало, так громозвучно полоснёт «боговой матерью», что от одного его звонкого крика куда бы сбежала. Ну ладно, если обругивал, что подавала чересчур горячую пищу, а ежели, к примеру, не успевала выстирать его любимую гимнастёрку, в какой ходил на дежурства? Почему-то он не в силах был понять простого: ведь на её руках – четверо детей мал мала меньше и по горло занята работой: и дома и в поле…
К своим нарождавшимся детям Фёдор не подходил почти до тех пор, пока они не начинали ходить. И потом не было дня, чтобы он их не понянчил, и всегда что-либо приносил из гостинцев с дежурства на узловой железнодорожной станции – то сахарок, то конфетки, то печенье – и всем раздавал поровну: Нине, Дениске, Борику и Вите…
Глава 7
Егор Мартунин довольно успешно развивал своё надворное хозяйство, с каждым годом увеличивалась отара овец. Через четыре года он уже имел две лошади, две коровы, два поросёнка и несчётное количество домашней птицы. А овец было больше, чем у самого Степана Горчихина, крупного, плечистого мужика. Но зато у того – с десяток коров да лошадей штук пять, не говоря уже об остальной несметной живности. И другие сельчане тоже зажили неплохо.
Конечно, за Степаном Егор особенно не гнался, так как у него была своя намеченная цель, и потому землю он обрабатывал не с прежней охотой, как раньше. Теперь ему было обременительно пахать, сеять, жать, обрабатывать культуры. Но без этого важного для селянина труда никак не обойтись, без хлеба ни за что не проживёшь. Земельный надел с братом у них был, как и раньше, один на двоих, чтобы его можно было сообща легче обрабатывать. И все-таки от полевых работ Егор порой отлынивал или в крайнем случае строго переказывал Насте не уклоняться от помощи Епифану, которому ремесло старшего брата только неприятно досаждало, из-за чего тот нарывался на скандал. Но он вовремя находил предлог уехать в Калугу, где у тамошнего выдельщика кож учился выделке овчины.
Епифан подчас не замечал хитрости брата, но его действий в освоении скорняжного ремесла полностью не одобрял, потому что как артелей, так и коммун Егор сторонился, считая себя вполне способным обойтись без такого членства, живя на особинку. Вот ежели бы Епифан не состоял в лесничестве, тогда он непременно вступил бы в артель или коммуну по выделке из конопли пеньки и крутил бы из неё канаты и шпагаты. Между прочим, он тоже по-своему считал своё дело лесника поглавнее других, словом, каждому ближе было своё предназначение.
А Егор и впрямь всё откровенней и уверенней проявлял себя этаким прижимистым и гребущим всё и вся под себя хозяином. И не мудрено, что многим в селе его хватка нравилась, да только не всем она была по плечу и потому вызывала зависть.
Бывало, Епифан под хмельком, но, правда, не столь злобно прозывал брата «кулацким элементом»,
Для начала своего дела Егор объездил город, достал почти новую швейную машинку немецкого производства, да одной стало мало – съездил ещё в Москву и у одного нэпмана выторговал в обмен на хлеб в придачу с деньгами: «Вот сучье вымя, ему ещё и хлеб подай, а сам же его хлебушек втридорога продаст, нэпманы все пройдошливые. Из воздуха могут делать деньги. Вот, пожалуй, у кого следует поучиться оборотливости и смекалке». За машинку ему пожертвовал чуть ли не весь запас хлеба, а себе оставил на пропитание с гулькин нос. Жена Настя как увидела проделку мужа, так чуть в обморок не упала. Егор сначала было прикрикнул на глупую бабу, а потом проникся жалостью и стал бедную жену успокаивать, чтоб в себя пришла. И после, когда объяснил ей своё дело, кажется, она прониклась его верой и больше ни в чём мужу не перечила.
А спустя время посадил за машинки свою жену и братнину, Софью, дабы начали шить выкроенные им полушубки. А крою научился довольно примитивным и неловким способом, для чего пожертвовал личным тулупом – распорол его по частям, как он некогда был сшит умелым мастером. Затем прикладывал на картон эти части и по ним вычертил кройки, и вот они готовы. Потом сшил тулуп заново, уже вручную, когда у него ещё не было машинок. И теперь тулуп, сшитый некогда ладно, было невозможно узнать – прежде всего взгляд поражали неровные, неуклюжие швы. Одна пола стала почему-то несоразмерно длиннее первой, а один рукав короче второго. И спинка сзади по кокетке перекосилась, но вполне носить его ещё можно. Живёт же иной человек после ужасного ранения, когда его приходится сшивать практически заново. На таких Егор вдоволь насмотрелся в лазаретах в германскую и гражданскую.
Словом, научившись кое-как крою, теперь он ходил довольный, потирал ладони, испытывая удовольствие от обретённого прибыльного ремесла. А скоро жены – его и брата – в охотку взялись за пошив. При этом, правда, Егор видел ревнивое недовольство Епифана, что приобщил к своему рискованному ремеслу его жену. А у Софьи прямо-таки глаза загорались, когда, наскоро справившись с домашними делами, она собиралась на его половину. Однако сколько Епифан её ни ругал и даже руку прикладывал, стоило ему податься в лес на свой охраняемый кордон, как она, словно заговорённая, всё равно уходила, накрепко привязанная к затее брата, чем больше всего распаляла в нем ярый гнев.
– Ты вот что, Егорка, кончай жинку манить к сабе, – как-то не утерпел Епифан, накинулся на брата. – Она все свои дела запустила, тараканов развелось – тьма! Да, из-за твоего ремесла, мне оно больно надо?
– Ладно, ладно, братан, не злись, ещё один денёк, и баста, обещаю её не звать, – и при этом весело похлопывал брата по плечу.
Однако неуёмная Софья в свободные часы продолжала пропадать на половине Егора, тем самым помогала подвигать его ремесло, а за детьми присматривала свекровь и порой защищала невестку: