Пушка 'Братство'
Шрифт:
Густые, очень длинные бакенбарды с проседью обрамляют загорелое лицо, все в легких морщинах -- так после паводка трескается под жарким солнцем во всех направлениях ил. Лицо не офицерa, a, скореe, простого матроса. Родом он из Пэмполя, a звать его Ле Ганнидек.
– - Когда вы заметили, что я что-то пшыу, вы подумали, будто я шпион, правда, да?
– - Прусский генеральный штаб еще в шестьдесят седьмом году осматривал во время выставки наши укрепления. За месяц до осады наши газеты помещали подробные карты, причем очень точные. Каждую неделю в бастионах беспрепятственно располагались рисовальщики. Их
Капитан Ле Ганнидек снова углубляется в свои артиллерийские расчеты, a его моряки пьют кофе.
Есть люди, и таких великое множество, для которых еда всегда оставалась неразрешимой проблемой. Для них просто поесть -- удовольствие, a уж поесть как следует -- праздник.
Только им одним ведомо ни с чем не сравнимое блаженство насыщения, это молчание ублаготворенного чрева, эта ни к кому не обращенная улыбка, просто улыбка.
Бастико забывал о безработице, Фалль -- о своих больных детишках, Пливар о бесчестье, нанесенном ему
Бландиной, a Бландина забывала, что Пливар по ee милости носит рога.
Вдруг возле Бижу остановился какой-то всадник.
– - Чья повозка?
– - Моя.
– - Я ee реквизирую.
Сказал это артиллерийский лейтенант, сидевший на могучем гнедом жеребце. У одной из его повозок только что сломалась ось. A ему надо доставить в форт Рони снаряды.
– - Мой коняга без меня с места не тронется.
– - Hy что же... поедешь с нами.
– - И без меня тоже!
– - крикнула Марта. B мгновение ока нагрузили доверхy повозку зарядными картузами и -- но-o, поехали...
– - Бижу, трогай!
Мы проехали сначала через подъемный мост, потом мимо различных заграждений гласиса и наконец выбрались в поля.
С первого же километра Марта преобразилась: глаза круглые, рот открыт, вся даже дрожит от восторга, лезет ко мне с вопросами да еще кулаком в бок тычет, объясняй ей, что это за "яма", когда это просто ложбина, что это за "холм", когда это склон Монтро, что это за "шашечница", когда это всего-навсего небольшие огородики, разбитые на косогоре; все ee восхищало, любой запах, даже запах палой листвы, любой цвет, даже цвет жнива, любая птица -- сойка ли, зеленый ли дятел, разгуливающий по стволу,-- любой шорох, шелест ветра в листве... Она то и дело спрыгивала с повозки, срывала какую-нибудь травинку, листик, жевала их, требовала, чтобы я тоже жевал, расспрашивала. Дышала всей грудью, медленно.
Иногда она вскрикивала и бросалась мне на шею, оказывается, она никогда и не знала, что небо сходится с землей. Сейчас ей и четырнадцати не было. И вдруг со слезами в голосе:
– - Пускай говорят что хотят, Флоран, только Монмартр совсем не настоящая деревня!
Уже позже она мне призналась, что ни разу не выходила за линию парижских укреплений. Для Марты осада длилась всю ee коротенькую жизнь.
Ясно, с таким грузом старикан Бижу не мог поспеть
за идущими рысью артиллерийскики упряжками и поотстал, оно и к лучшему, так как и прислуга, сидевшая на последнем зарядном ящике, уже начала любопытствовать, приглядываться к прыжкам и ужимкам нашей бельвильской смуглянки.
Итак, мы остались одни в сумерках, и тогда я репrал сделать крюк и свернул на развилку Гранд-Пелуз.
Немного
Пруссаки тогда еще не вступили на Аврон. Для дела разрушения вполне хватало и французской ариии, и она поработала здесь на славу.
Не в силах сдержать волнения, я все пытался что-то втолковать Марте, показывал ей скамью, крючок, трещину, окровавленный кусок старого наличника, но она не слушала. Все это было для нее только старым железом, камнями, пеплом. Дома, даже убитые снарядами, не трогают сердца девиц, выросших в парижских предместьях. Поэтому я страдал в одиночку, что-то говорил (должно быть, вслух), метался во все стороны, обезумев, как та белая птица, которую притягивает лесной пожар.
Я подобрал остатки нашего урожая -- схватил с грядки кочан капусты, яблоко в саду... Видно, y тех, кто жжет, разрушает, волчий аппетит!
Марта ждала меня y порога, она лежала ничком на травке, погрузив руки до локтя в ручеек, вслушиваясь в шум воды, вдыхая запах мяты, наслаждаясь свежестью, чистотой, которую она черпала полными пригоршнями, впитывала всей кожей. Вскочив на ноги, она схватила меня за запястья, развела мои руки и ласково сказала:
– - Капуста-то гнилая, a яблоко-то червивое.
Шесть часов утра.
Рассвет заявил о себе внезапной сыростью и холодом. Марту снова сморил сон. Квартирмейстер с физиономией, распухшей от неумеренных возлияний, внезапно обнаружил y габиона это крепкое и в то же время такое хрупкое тело: Марта спала, скрестив на груди руки, положив голову на мешок с землей. Он скинул с себя куртку и, поймав глазами мой одобряющий взгляд, осторожно прикрыл тяжелой курткой нашу бельвильскую простушку и подошел ко мне.
– - Кружечку кофе?
– - Спасибо, я уже пил.
– - Кофе невредно и повторить.
Говорит он по-простонародному. Сам из Тулона, звать Пеластром.
Устроившись на оси орудия, обняв рукой ствол пушки, моряк затягивает:
B трюме табак перевозят...
Однако этот моряк, видать, бывалый. Неудобная поза для него привычна, a песня их, матросская.
Водку вливают в глотку. O-ля, o-ля, xo-xol
Голос y него совсем молодой, и грустный напев звучит от этого еще более уныло.
– - Сестренка, что ли?
– - спрашивает квартирмейстер Пеластр.