Пушки выдвигают (Преображение России - 5)
Шрифт:
— Вот видишь… присмотрись хорошенько: мой сын Юра, девяти лет! Присмотрись!
— Красивый мальчик, — сказал Кашнев, искренне любуясь мальчиком большеглазым, пухлогубым, с челкой, в суконной матроске.
— Умница был! Рисовал как! Всмотрись внимательно, — я еще не могу… Шесть недель назад от дифтерита умер: не могу смотреть… Он не при мне жил, то есть не моя фамилия, и прочее, но-о… только он мой был, настоящий… моей крови… Вот и спроси его, зачем умер.
Пристав стал у окна, побарабанил пальцем, потом, сопя, взял у Кашнева фотографию и, не глядя,
— Куда? — спросил Кашнев.
— Куда? Куда надо, куда надо, да, куда надо! — скороговоркой ответил Дерябин; потянулся, оглядел правую руку, и Кашнев только теперь заметил на ней три массивных золотых перстня, должно быть таких же жестоких при бое, как кастет.
— Ты… в каземат? — спросил он несмело.
— Я их прощупаю, какие они такие ребята, здешние, — раскатистым голосом ответил Дерябин, прикачнув головой.
— И охота!.. Ложись-ка спать, — поднял голову на локоть Кашнев.
— Я их прощупаю, здешних ребят! — повторил пристав в нос и с тою же металлической брезгливостью в голосе, какая была у него раньше.
Кашнев медленно сел на постели.
— Знаешь ли, что я тебе скажу, Ваня, — проговорил он решительно, но добавил как-то не в тон: — Ты ведь шутишь, что идешь в каземат?
— Как-к шучу? Зачем шучу? — зло удивился Дерябин.
Кашнев представил измятую солому на полу каземата и как на соломе валяются парни… и толстые перстни пристава… желтые перстни, желтая солома, желтое платье Розы, — мутно было в голове… И с усилием поднялся Кашнев, забывши уже, что он — прапорщик, и так, как лежал в постели, в одном белье подошел к приставу, улыбнулся ему и просительно сказал:
— Ваня, если ты идешь избивать до полусмерти этих — арестованных, то… объясни мне, зачем ты это?
— Воров? — спросил Дерябин.
— Какие там воры!
— Постой!.. Объяснить?.. Постойте-е! — отступив на полшага, высокомерно сказал пристав. — Вы — дворянин?
— Да, дворянин! — опешив немного, твердо ответил Кашнев, хотя был он сыном мелкого чиновника.
— Дворянин? Шестой книги? Руку! — и чопорно пожал руку Кашнева Дерябин; потом, насупившись и отвернувшись вполоборота от Кашнева, он заговорил медленно, глухо, обиженно, обдуманно, выкладывал затаенное: — Так как же вы мне… на улице… при исполнении мною обязанностей служебных… говорите под руку? Не замечание, конечно, но-о… вообще суетесь?.. Так что воры вас за полицмейстера принимают, а?.. Кто же и может вмешиваться в мое дело? Полицмейстер, губернатор… вы собственно кто?
Кашнев посмотрел удивленно на новое, теперь расплывшееся, потное, с прищуренными глазами, ожидающее лицо пристава и сказал первое, что пришло в голову:
— Вот что… сейчас я оденусь!
И пошел к постели.
— Одеваться, этого я от вас не требую! — крикнул Дерябин.
— Ничего вы не можете от меня требовать! — крикнул, вдруг раздражаясь, Кашнев.
— Ничего? А по форме представиться извольте, ничего! Бумагу о назначении вручите! Приказание командира вашего эшелона… —
Кашнев промолчал. Хотелось одеться скорее. Руки дрожали. Он даже как-то и не обиделся, точно давно ожидал этого от пристава, но как в глубокие окопы, как под кованый щит хотелось стать ему под защиту мундира, новеньких офицерских погонов, кушака, строевых сапог… или просто хотелось только этого: чтобы не было Кашнева, Мити Кашнева, которому белье метила крупными метками сестра Нина, когда он был еще студентом последнего курса, — чтобы был Кашнев прапорщик, офицер такого-то полка и тоже при исполнении обязанностей, как и пристав.
Кровь шумно раз за разом била в виски, и это слышно было сразу во всем теле, как короткое односложное слово: "Хам!.. хам!.. хам!.." Но одевался Кашнев молча, стараясь не делать лишних движений и не слушать, как сопел, точно мехи раздувал, Дерябин. И когда надел он наспех шашку, портупеей поверх погона, он уверенно сунул руку в боковой карман, так как ясно вспомнил вдруг, что именно сюда положил бумажку, и так, с бумажкой, сложенной вчетверо, — как раз пришелся сгиб на синей эшелонной печати, Кашнев подошел к Дерябину и сказал вызывающе:
— Вот. Извольте!
Пристав стоял, грузно уперев левую руку в угол стола, правую заложив большим пальцем за белую пуговицу тужурки, наклонив голову по-бычьи, настолько низко, насколько позволил прочный подгрудок, и выпуклыми мутными глазами смотрел на него исподлобья.
Бумажку он взял, протянул к ней четыре свободных пальца правой руки, но не поглядел на нее, — глядел в глаза Кашневу, не мигая, по-прежнему мерно сопя.
— Я вас прошу прочитать ее при мне! Не угодно ли прочитать, а не прятать! — подбросил голову Кашнев, а голосом сказал не особенно громким, только подсушил каждое слово, — казенными сделал слова.
— Про-ку-рор будущий! — нараспев проговорил Дерябин, улыбнувшись глазами, а губы тут же он забрал в рот, чтобы не улыбнуться широко и полно, чтобы не засмеяться; от этого все лицо стало лукавым.
Как раз в это время закричал попугай в столовой. Его разбудили светом и голосами, и теперь он сердито трещал спицами, кричал и ругался, как выживший из ума злой старикашка.
А Кашнев прощупал в кармане колючий значок и медленно, нарочно медленно, приладил его на груди и закрепил кнопкой.
— Командиру эшелона я подам рапорт… подробный рапорт, — сказал он опять служебно четко; и так как Дерябин смотрел на него так же, как и смотрел, зажавши губы, улыбаясь глазами и не говоря ни слова, то Кашнев повернулся и пошел в столовую, куда падал через двери свет полосой, по этой полосе прошел в третью комнату, пустую и темную: нужно было найти шинель и фуражку, одеться и уйти, но никого не было в комнате.
— Культяпый! — крикнул Кашнев, невольно с таким же тембром голоса, как у пристава, и вдруг услышал: сзади раскатисто хохотал Дерябин. Даже как-то жутко стало от этого хохота.