Пушки заговорили (Преображение России - 6)
Шрифт:
– Что смо-отришь? Что-о смо-отришь, а-а?
– Отчего же мне не посмотреть?
– удивился ее тревоге Володя.
– Украсть, а? Ты украсть хочешь отсюда, негодяй?
– выкрикнула мать задыхаясь.
Володя даже отскочил от шкафа, пораженный этим криком.
– Думай, мама! Думай, прежде чем так орать, как торговка!
– закричал он и сам, чувствуя, что у него горят щеки, шея, а мать торжествовала:
– Ишь, ишь скраснелся как! Знает кошка, чье мясо съела! Ты ключ тут стоял
Она заслонила шкаф всем своим приземистым сырым колыхающимся телом, прижалась к нему спиной и впилась острыми, хотя и мутными с виду глазами в руки сына.
– На! Смотри! Смотри!
– кричал Володя, распяливая руки перед самым ее лицом, точно хотел вцепиться в ее жиденькие, пока еще не седые, маслянистые русые волосы.
– "Скраснелся"? Это я потому, что у меня такая мать, вот почему!.. Другая бы мать сама бы продала и книги эти, и микроскоп, и все, и шкаф, и шкаф даже, раз сыну, которому ехать учиться надо, деньги нужны, а ты-ы... Эх, ты-ы! Прямо чудовище какое-то, а не мать!
– Ага! Ага! Сам признался, чем ты дышишь!
– ликовала Зинаида Ефимовна, плотнее прижимаясь к шкафу.
– Отцовские книги хочешь загнать? Не да-ам, не-ет! Не поз-во-лю, пока я жива! Не поз-во-лю!
– "Не поз-во-лю"!
– передразнил Володя.
– А зачем они тебе будут, если папу убьют на войне?
– выкрикнул сын, с ненавистью глядя на мать.
– А-а-а, так ты, значит, смерти отца жде-ешь, мер-за-а-вец!
– опять почти пропела мать, с ненавистью глядя на сына.
Этого уж не в состоянии был вынести Володя.
– Я бы сказал тебе... Я бы сказал тебе!..
– пробежал он мимо нее и выбежал вон из комнаты.
А в голове его потом целый день звенело материнское: "Ты ключ тут стоял подбирал, а?.." "Ключ подбирал..." "Ключ подбирал..." Трудно было от этого отделаться, да и не хотелось отделываться.
II
На другой день утром, когда мать ушла на базар вместе с Васей (она добилась все-таки того, чтобы он таскал ей корзинки с базара), Володя в первый раз с зимы, с памятного для Ели утра, когда привезли ее от полковника Ревашова, заговорил с сестрой.
Для Ели это было так неожиданно, что она широко раскрыла глаза.
– По-моему, для тебя это единственный выход из твоего скверного положения, - сказал Володя.
– Что "единственный выход"?
– почти шепотом спросила изумленная Еля.
– А вот то, что ты вздумала идти в сестры милосердия, - пояснил Володя, причем никакого тона превосходства даже, не только насмешки над собою, Еля в его голосе не уловила и посмотрела за это на него благодарно.
Однако ей пришлось сказать:
– Да ведь не берут меня по малолетству, называется это у них "возрастной ценз"... Ты же слышал, конечно, - я говорила маме: требуется непременно
– А ты отчего же там им не сказала, что тебе уже есть восемнадцать?.. Совершенно не понимаю, чего же тебе было с ними стесняться?
– возразил ей Володя с большим, свойственным ему презрением - только не к ней уже, а к ним.
– А документы? Ведь документы требуются, чтобы зачислили на курсы, объяснила брату Еля.
– До-ку-менты!.. Подумаешь, великая штука!.. Представь увольнительное из гимназии свидетельство, - вот и все.
– Да ведь я представляла, а там стоит год рождения - тысяча восемьсот девяносто восьмой, - доверчиво поделилась с Володей своим несчастьем Еля и увидела, что старший брат ее, "Маркиз", всегда такой чопорный в последний год, пренебрежительно и даже как-то озорновато усмехнулся.
– По-ду-маешь!
– протянул он.
– Как будто нельзя в этой бумажонке переправить восемь на шесть! Большая штука!
– Как же так переправить, Володя?
– прошептала испуганно Еля.
– Ведь это же подлог будет, за это под суд отдать могут.
– Ну да, "под суд"!
– снова усмехнулся совсем по-взрослому "Маркиз". Что же ты состояние, что ли, чужое этим подлогом приобретаешь? Только и всего, что будешь с вонючими ранеными возиться или сыпным тифом болеть... Великая выгода тебе от такого подлога!
– сразу разрешил все сомнения брат.
– А разве судить за это не будут, если узнают?
– уже не шепотом, а вполголоса, чтобы окончательно поверить брату, спросила Еля.
– Вот так новости! Кому же это интересно будет тебя судить? Кто и что от этого может выиграть?.. Ведь ясно, что никто и ничего!
– А вот же в метрике моей - там никак нельзя исправить, - вспомнила Еля.
– Там написано словами "девяносто восьмого года", - вспомнила Еля.
– А какой же отсюда вывод? Только то, что о метрике ты молчи, как пенек, - вот и вся политика.
– Да ведь спрашивают ее, метрику... Говорят: "Метрическое свидетельство принесли?"
– Ничего не значит, что спрашивают. Ты скажи, что потеряла, а когда новую выправишь, то непременно доставишь в целости, - вот тебе и все.
– Ты, Володя, хороший!
– растроганно сказала Еля, дотронувшись до его руки и глядя на него не только благодарно, а даже и восхищенно.
Она поняла его участие к ней так, как ей хотелось понять, то есть что он простил ей и забыл тот позор, какой, по его же словам, тогда зимою внесла она в семью всеми в городе уважаемого врача-бессребренника, "святого доктора" Худолея.
Володя же спросил ее вдруг:
– А занятия на курсах сестер бесплатные?
– Конечно, бесплатные, а то как же, - удивилась его неосведомленности в этом Еля.