Пушки заговорили (Преображение России - 6)
Шрифт:
– А с чем же я сам останусь?
– Хватит с тебя до Москвы доехать. А как только доедешь, продашь билет.
Но Володя вдруг спохватился:
– А ты знаешь, что эти билеты в тираж выходят? Тогда уж они ничего, конечно, не стоят.
Однако Еля отозвалась на это совершенно спокойно:
– Если бы ничего не стоил, то зачем бы папа его и прятал? Изорвал бы да бросил: пропало бы то, сколько он за него заплатил, вот и все, - а то ведь опять положил в книжку, значит, ни в какой тираж не вышел.
– Сорок, так
– Мне не у кого занять ни одного рубля, ты понимаешь?
– довольно азартно уже теперь выкрикнула Еля.
– А ты жадничаешь!.. И пойдем уж отсюда, а то если мама нас здесь застанет, она начнет строить всякие догадки, покою не даст!.. Во всяком случае ты, может быть, займешь у кого-нибудь десять рублей или там, я не знаю, как-нибудь достанешь, а я нет, - и весь разговор.
Они вышли и разошлись в разные стороны вовремя: мать с Васей уже подходила к дому, и Вася нес две корзины.
Похищенный выигрышный билет отца Еля спрятала в надежное место, предоставив брату подумать над тем, где и у кого мог бы он занять или каким-нибудь другим образом достать всего только десять рублей, чтобы не сорок, а пятьдесят дать сестре за ее удачу.
III
В тот же день вечером Володя, пропадавший где-то в городе так долго, что даже не поспел к обеду, вызвал Елю из дома поговорить окончательно, и говорили они, встретясь на другой улице, чтобы не вызвать у матери подозрений.
К этому времени Володя узнал у сведущих людей, сколько стоит выигрышный билет 2-го займа, и даже решил про себя, что сестра его имеет, пожалуй, право считать его теперь своим, если одна только она и знала, где он находится и как его можно извлечь из шкафа.
Однако десяти рублей в дополнение к сорока ему все-таки не удалось достать, и вот около часа, пока уже достаточно свечерело, брат и сестра, принимаемые проходящими, быть может, за влюбленную парочку, говорили хотя и не в полный голос, но довольно горячо об этих именно десяти рублях, пока не согласились, наконец, на обоюдную уступку: "Маркиз" дал сестре сорок пять рублей, а от нее получил отцовский выигрышный билет, который развернул тут же, осмотрел, прочитал, чтобы не было никакого подвоха.
Годы, проведенные с раннего детства до юности в унылой скаредной бедности, когда на всех четверых покупалась только одна зубная щетка, служившая им до тех пор, пока не стиралась, не могли не сделать очень расчетливыми их обоих, особенно теперь, когда каждый из них готовился отпочковаться от родительского дома, густо пропахшего валерьянкой, и начать свою жизнь.
А на другой день после недолгих сборов Володя уезжал в Москву, и провожать его пошла на вокзал только Еля, и то не открыто, а тайком от матери. Володя не решился истратить тридцать копеек на извозчика, и Еля помогала ему донести до вокзала тощий чемодан.
Нечего и говорить, что - услуга за услугу, - в увольнительном свидетельстве Ели теперь стояло
Перед отходом поезда они простились, как любящие друг друга брат и сестра, долгим и крепким поцелуем, и даже слезы выступили на глазах Ели, вспоминавшей в эти недолгие минуты только то лучшее, что бывало в их жизни на скромной улице Гоголя, в доме, владелицей которого считалась их мать.
Еля дошла в эти размягченные минуты до того даже, что извинила брату и все то презрение к ней, какое, не стесняясь, проявлял он больше полугода: почему-то именно здесь, на вокзале, при расставании, может быть последнем, это именно презрение и возвышало Володю в ее глазах.
Она смотрела на него нежно, как на своего рыцаря. Никогда до этого не думала она, как идет ему студенческая фуражка, какой у него в ней независимый, умный вид. И когда поезд тронулся наконец, она не сводила глаз с окна вагона третьего класса, из которого высунул голову Володя, хотя мало что и видела при этом - мешали слезы.
Но с вокзала домой - это было в два часа дня - Еля шла ободренная примером брата. Точнее, она как бы тоже уехала уже из дому, только в сторону обратную: он на север, она - на юг.
Деньги, хотя их было всего только сорок пять рублей, ее положительно окрыляли. Она шла с такою легкостью, едва касаясь земли, как давно уже не ходила. И когда увидела, что навстречу ей идет какой-то старый полковник с сияющим медным крестом ополченца на фуражке защитного цвета и в новенькой тужурке тоже цвета хаки, она остановилась вдруг и обратилась к нему довольно звонким, не сомневающимся в себе голосом:
– Послушайте, господин полковник!
Полковник - он был гораздо выше Ели - остановился и даже постарался держаться при этом молодцевато, хотя был стар. Его крупный ноздреватый нос с горбиной нахлобучен был на серые усы, и начавшими уже белеть от старости красновекими глазами он внимательно приглядывался к девушке - почти девочке, - которая его остановила.
– Что скажете?
– спросил он ее не то чтоб недовольно, однако и без особого любопытства, и это отметила про себя Еля.
Однако ей непременно захотелось поговорить с этим полковником, так как она уже чувствовала себя не кем другим, как сестрой милосердия, - если даже не совсем еще, то почти, - поэтому она сказала:
– Я сейчас на курсах сестер милосердия, через несколько времени (она даже хотела было сказать "дней", но подвернулось другое слово) получу свой аттестат... Вы не заведуете ли лазаретом для раненых? Может быть, у вас есть свободная вакансия для сестры?
Последнее было сказано в один прием, без всяких пауз, и Еля очень светло и выжидательно смотрела прямо в красновекие усталые глаза полковника.