Пушкин . Ревность
Шрифт:
Так говорите, что ж Ницца? Ницца поплоше и Одессы была бы — старая средиземноморская рыбацкая деревня, строившаяся, как ласточкино гнездо, кто что слепит, лестницу Потемкинскую никуда не всунешь. Однако ж разрослась — с тем вкусом, с неэкономией — с выше поднятой планкой для разрешения хоть что-то всем на обозрение конструировать, неплохой безликий эклектичный городок — со всеми удобствами для не хотящего ни на чем спотыкаться господина, здоровым климатом, полный солнца, бодрящих ветров в сезон. Оглядитесь-ка, что за виды, что за Боронские горы, мысы, острова в дымке, доносящийся по взгорьям запах Прованса: забитый для незнаек кухонным масляным словом запах лаванды и сосен — такой будет запахом жизни и бессмертия, щекочущей ноздри молодости и бальзама, спорта, элегантности, сложно сконструированной женственности и просто растущих на суши и солнце растениях. Неровная линия берега с рваными скалистыми выступами, прихотливо и тоненько подбитая кокетливой опушкой пиний, — ну, все красота… А тут Одесса — со стыдобными оползнями в море глиняных берегов. Просто земля падает в море — в таком случае уже не в море — в водоем, свободная та стихия только эхо морей и океанов, и глина
МАСКА ПУШКИНА: Пушкин ли я? У меня Моцарт говорил по-русски, словами гений изливал — не насвистеть ли и мне свою арию?
МАСКА: Разве зимующий первую зиму щенок не констатирует с грустью, что жизнь не так весела, зелена и во всех мелких горестях легко терпима, как совсем недавно прошедшие денечки, — и вот оно что, оказывается, надвигается, надвинулась и конца, совершенно очевидно, иметь не будет. Даже и вслед пришедшие новым летом представления о жизни его будут превратны: он посмеется над своим пессимизмом, уступчивым пред неприятной эпизодой. Цикличность и сменяемость откроется ему сезона через два — по такой пропорции и человеческий век надо считать: младенчество, горькое ученичество, новые надежды самостоятельной юности, опыты поживших… Кто объяснит Пушкину, что эта глыба скепсиса и цинизма — я — не все, что есть в этом мире? Я-то, оглядевшись, это знал. Но кто, если его поощряет юный, с восторгом внимающий Пушкин, рискнет переменить свои взгляды и ринуться в поиски с ним вместе — в поиски, где он прежде всего потеряет гигантскими шагами шагающего смело Пушкина, а заодно и свой уже насиженный, не всегда правильно — уж знамо, — устроенный мирок.
Пушкин не видел синя моря, полуденной волны. Горизонты Петербурга, стремящиеся к линии, — нарисованный город на плоскость бумажного листа и собирался лечь — сравните с громоздко, фантастически — фантазия каждого синьора, владельца, не архитектора! — нагроможденными башнями Флоренции. Всего через пару веков города будут нивелироваться — во Флоренции башни спилят, в Петербурге понатащат, но город от города отличаться не перестанет, и петербуржец, если захочет город свой нарисовать, потребует лист ватмана широкий, вытянутый, карандаш возьмет в руку поудобнее, не акценты вбрасывать, а мощную, тяжкую подушку основной застройки — шайбу, голландскую забаву вперед всего нарисует. Хватит листа — сведет абрис окраины на нет, на плоскость строгой балтийской воды. Море то даже не мрачно, так плоско, так мелководно, что белесое небо отражается в нем без мрачных теней, той же блеклой замытостью, выйти-то можно и на его брег, и оно катит свою выцветшую рябь куда-то в дальние страны, в бескрайние океаны, полные кораблей с учеными капитанами. Поработав воображением, можно и эту Маркизову лужу за сине море признать — но это не дар, не подарок. Не подарок и черное Черное море Одессы. Разве пристало морю в глиняных берегах стоять? После дней прекрасных погод, под первым ветерком, не зачерпывающем еще до дна, чуть синеют легкие гребешки, а так — мокрой, в кляр замешенной землей бьется у берега — не различишь. Выйти в то море — на то оно и ЧЕРНОЕ, известных слоев жизни нет под поверхностью, не светится, не играет. Дядька Черномор — не моря родственник — моритель. Пушкину бы Средиземноморье посмотреть, синеву, лазурь, играющие просто так волны.
РАЕВСКИЙ: Я сделал свои предательства дружбы, но жить мне и с этим было неинтересно — что Пушкину служебные неприятности, высылки из отдаленных имперских провинций — я написал ему письмо, не удлинять же сюжет дружбы-вражды. Заверял в теплых чувствах, на голубом глазу взывал к пленительным воспоминаниям, писал о Воронцовой. Называл ее вымышленным именем, пушкинским главным женским — была ли она главной? — разжигал этим и сам себя. Что мне Пушкин? Я был с нею тогда — Пушкин вряд ли это простит, сколько бы времени ни прошло, представляю, как хлестнули его эти тайные слова: «пишу вам по ее поручению», всякие другие пустяки — он не сразу отойдет, читая эти строки, бешенство его ревности мне обещано этой счастливой мыслью. Воронцова была женщиной-женой. Связь с такою, сколько бы нас ни было, — это маленькие браки, игры в них. Это не Мальвина — ты увидишь ее как жену — ПОСЛЕ или ДО, зная о ней то, что знаешь о жене, — а тут вот господин Пушкин удалился из наших комнат, и я пишу ему о ней.
Я не виноват, что мне не дано было то, что подарено ему. Я не убил его своими кознями и письменными штуками. Я поразвлекался, он шел своей дорогой.
МАСКА: Жизнь — сегодняшний день, миг. Как бы не так! Были дни, когда Пушкин не жил без меня, когда — смотрел любовно, хотел раствориться, я был тем, что тянуло его вверх. Наш век почитали мы бурным, однако ж так мало было новостей, информация — это должна была быть или бумага, или предмет, или человек — просто так узнать ничего нельзя было из воздуха, все должно было явиться на дом и вполне матерьяльно. Дома полнились новостями. В богатом доме — больше информации, больше новостей, крестьянин жизнь проживал, глядя на бок своей коровы, пасущейся в поле, да себе под ноги — грязь меся. Матушка годами ходила в одном платье, блузы штопали, даже до стирки дело доходило неспешно. Не красили волос, не перебивали мебель — ну разве что к свадьбе, только-только появлялись газеты.
Да мало ли что появлялось в свете, а до домашнего быта не доходило. Проезжала повозка — можно было потрудиться узнать, кто такие. Послушать музыку — концерты у вокзала и инвалидные оркестры на балах. Много людей, событие. Если сидишь затворником — не знаешь, какое на дворе тысячелетье. Тем значительней человек в этом вакууме.
Жизнь, полная только созерцания и мыслей, — что ему было б
МАСКИ: У нас у всех одна особенность, одна мета, одно невезение — мы, как коронованные, как увечные, — не такие, как все люди. Мы знали Пушкина лично. Не так уж приятно провести жизнь неровней. Пусть мы с этим не согласны, жили как хотели, смотрели ему в лицо, как любому простому, — ну так нам за это не дают покоя, за это — упрекают.
МАСКА: Зачем Пушкин, гений, всевидец, так сильно жил своим? Что ему было это свое, случайное, когда он мог видеть и понимать весь мир, организованный с далеким умыслом?
У кого еще из великих писателей такая значимая судьба, кто ею так занимался? Какая личная жизнь у Христа?
АЛЕКСАНДРИНА: Срезаю розы и собираю их, ставлю в разные вазы. За розами уход непрерывный, легкий, размеренный, они не выкидывают фокусы, не требуют внезапно чего-то. Растение породистое, с гордостью предъявляющее поколения предков, пускать в сад выскочек могут позволить себе садоводы авантюристические, экстравагантные, положившие досуг на их ассимиляцию. Это — миссионеры, они преобразуют ландшафты, создают моды. Я выхожу в свой сад только затем, чтобы набраться сил — от них, старых сортов роз. Я им ничего не дам, но с благодарностью, не безобразничая, наслажусь каждым лепестком. Весенними работами в розарии я не занимаюсь сама, своими руками, но смотрю очень строго за первым послезимним раскрытием — это самый нервный период, надо высчитывать погоды, температуры, заставлять раскрывать и прикрывать растения по нескольку раз на неделе, следовать всем этим ужасным перепадам температур и ветров. Все не так критично, как в России, но у нас здесь, в Словакии, тоже климат континентальный, горы, роза любит все мягкое, сырое, на процеженном солнце. Я не хочу потом летом, в пору цветения, корить себя за леность в присмотре за садовыми работниками. Первая обрезка, подкормка, опрыскивание, прогнозы на ожидаемые болезни и вредителей, обработка почвы — все знают, что это я стребую педантично. Потом мои милые розы начинают цвести — самый полный и радостный график в моей жизни, так радостны были только недели моей поздней беременности. Там тоже все было неотвратимо, плодотворно, необременительно, заслуженно.
Срезка на букеты — мое занятие из нелюбимых. С таким же безразличием я могла бы просто покупать эти букеты у цветочницы. Может, выбирала бы заинтересованнее — цвет там, аранжировка, количество — ко всему этому можно было б отнестись отстраненно, как к обыкновенному элементу декора нашего жилища — нашего бедного жилища, нашего замка. Я не люблю крайностей, ригоризма, оформленных тенденций в хаотичном и полноводном, плотно набитом разными формами жизнеустройстве. Раз есть дом, замок, раз есть в нем проходные комнаты, гостиные, залы, кабинеты, спальни, столовые, раз расставлены в них столы и тумбочки, полки и холодные летом камины — значит, на них надо смиренно выставлять подходящие букеты. Я даже не увлекаюсь — вовсе не розы у меня по комнатам одни. Я чаще всего просто прошу нарезать букетов — и все, я потом выхожу в мой сад уже не хозяйкой — матерью. Мои взрослые цветущие дети вернулись с работы, и я доброй матерью встречаю их — разговорами, уходом, заботой, лечением, приборкой, советами. Розы в саду высажены уж конечно с самым продуманным тщанием. Размер, характер роста, габитус, время цветения, форма цветков и соцветий, цвет и форма листьев, запах, кратность цветений, я постоянно держу это все в голове — растения ведь надо или можно поменять, я впущу новые кусты в сад — как бумажный кораблик ладонью подтолкну. Это — крупные проекты. Каждый же день мой — обход розариев в моем саду. Здесь все живет и все вызвано к жизни мною. Я старая женщина, но я могла бы прожить заново все мои года, пытаясь осознать эту мысль. Жизнь не была б мне в тягость, если б в ней я могла задать себе утром вопрос — ведь тот же самый ответ можно получить от чего угодно, хоть от тусклого луча на стенке каземата. Я — от роз. Каждому свое. Мои розы плодоносят и воспроизводят жизнь из себя самым божественным — я давно отбросила мысли об обыденном — образом.
Одна, в любом платье, в крепкой обуви, с секатором в руке, с корзинкой. Сначала надо обрезать отцветшие цветки, не поторопиться, дать тому днями постоять в чистой, опрятной грусти увядания — поймать этот момент и дать ему поплыть по их, цветочному, тленному кругу жизни… Опять же я не заигрываюсь — я не оставляю на кустах совсем засохших цветков, подергивающихся уже прахом высохшей плесени. Я решительно щелкаю секатором, еще решительней убираю обреченные погибнуть бутоны, попавшие под затяжной непроветриваемый дождь, запечатавший их осклизлыми верхними лепестками. Мертворожденные эти цветки также падают в корзину. Этой срезкой мы подбиваем садовые костры, над усадьбой тянет усыпальным тревожащим духом. Мне не пристало ностальгировать, но я б не отказалась, если б все это по ноябрю было запечатано стерильным сухим колпаком промороженного снега. Случается нечасто.