Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали
Шрифт:
Все серьезные пушкинисты трактуют его текст в одном и том же ключе: Нарышкин был супругом любовницы Александра I, а Пушкин назван «коадъютором», то есть заместителем Нарышкина. Следовательно, Наталья Николаевна, жена поэта, – наложница Николая I. И не понять этого Пушкин не мог. Как мы уже говорили, у Пушкина и без того были основания для ревности к царю; но кому было выгодно появление такого «диплома», давшего ему возможность выступить «в защиту чести и достоинства»?
Включение императора в «рогоносную» интригу, использование для его обличения аналогии из интимной жизни его старшего брата и введение в контекст «диплома» И.Борха, известного своей извращенностью, – все это мог позволить себе написать только сам Пушкин.
В.К.: А причем тут
Н.П.: А это уже камень в огород всего двора с его извращенными нравами, освящаемыми императорской четой. По дороге к месту дуэли Пушкин с Данзасом встретили карету, в которой ехали Борх с женой, и Пушкин заметил: «Вот две образцовых семьи… Ведь жена живет с кучером, а муж – с форейтором».
С какой стороны ни посмотри, а выгодно было появление такого «диплома» только Пушкину и написать его мог только сам Пушкин. И все обстоятельства появления и рассылки «диплома» свидетельствуют об этом. Во-первых, Пушкин несомненно был в курсе мистификации, которую зимой 1835 года осуществил (и обнародовал) двадцатилетний гусар Михаил Лермонтов, написавший анонимное письмо-донос на… самого себя – с целью опорочить себя в глазах родителей девушки, которую он, расстроив ее брак, влюбил в себя. На основании этого анонимного письма ему отказали от дома, и таким образом он отомстил ей за юношескую обиду. Кроме того, как раз летом 1836 года Соболевский рассказывает Пушкину правду о мистификации Мериме, опубликовавшего «Гузлу», которую Пушкин перевел как «Песни западных славян»; Пушкин был в восторге от того, как Мериме провел и его. Наконец, сам Пушкин в январе 1837 года публикует написанную им самим мистификационную «миниатюру» «Последний из свойственников Иоанны Д'Арк» – о мнимом вызове на дуэль Вольтера, где проводит параллель «Вольтер – Дюлис» и «Пушкин – Дантес».
В.К.: Лацис тоже отмечал этот памфлет, считая, что Пушкин показал свое истинное отношение к Дантесу и к дуэли с ним: он становится на сторону Вольтера, который якобы отказался драться с Дюлисом, считая это ниже своего достоинства.
Н.П.: Именно так: Пушкин давал понять, что дело не в Дантесе. Эта очередная мистификация, так же как и мистификация с анонимным письмом, была вполне в духе Пушкина. Вообще, мы не сможем разгадать многие его поступки и произведения, пока не поймем, что Пушкин был гениальным мистификатором.
И посмотрите: кому был разослан этот «диплом»? Вместо того, чтобы разослать его недругам Пушкина, чтобы те позлословили и пустили его по кругу (прочти сам и дай прочесть другому), автор рассылает его только друзьям Пушкина – и всего семь-восемь экземпляров. В результате несколько экземпляров возвращаются к Пушкину даже нераспечатанными, два-три – после прочтения, и только два остались на руках у адресатов: Россет потащил свой экземпляр к Гагарину и Долгорукому, чем впоследствии навлек на них необоснованные подозрения в авторстве анонимки, а Вяземский приложил свой экземпляр пасквиля к письму Великому князю Михаилу Павловичу уже после смерти Пушкина. Таким образом, друзьям дано понять, что Пушкин оскорблен отнюдь не ухаживаниями Дантеса, достигнута цель сохранения письма, его ограниченного распространения и минимальной утечки информации о его содержании в обществе. То есть: о письме все слышали, о нем говорят, но содержания его толком никто не знает…
В.К.: С вашей точки зрения, читал ли его император?
Н.П.: Думаю, что читал: ведь один экземпляр письма был отправлен Нессельроде – именно с целью довести его содержание до царя. И я думаю, что если бы не дуэль, автора бы разыскали. Дуэль и смерть заставили царя и Бенкендорфа наглухо засекретить все связанное с этой историей, в том числе и письмо.
…И, наконец: адреса всех получателей «диплома» аноним знал досконально, вплоть до каждого этажа и поворота лестницы, что могло быть известно только человеку пушкинского круга. Этот момент не случайно
В.К.: Что, с вашей точки зрения, сказал Пушкин Николаю при втором, последнем разговоре, если тот санкционировал убийство – пусть просто закрыв на него глаза? Ведь царя, как вы сами сказали, ситуация устраивала, в то время как дуэль ситуацию взрывала.
Н.П.: Здесь мы вступаем в область домыслов – хотя попытаться реконструировать этот разговор хотя бы в общих чертах можно. Я думаю, что поведение Пушкина, стремившегося вырвать жену из дворцового круга, не устраивало Николая, поскольку тот не на шутку влюбился в Наталью Николаевну. Он пытался успокоить Пушкина в первом разговоре 23 ноября, но оба остались при своих намерениях. Поэтому, когда Пушкин спровоцировал вторую встречу, за 3 дня до дуэли, скорее всего, оба были готовы идти до конца. Отсюда следует, что Пушкин жестко высказал царю в глаза все, что он думал по его поводу, и в этом разговоре император попросту струсил. Местью за этот пережитый в разговоре страх и стало прямое участие в убийстве, но рефлексия по поводу пережитого страха и сознание вины не оставляли Николая до смерти – это хорошо видно по его «воспоминаниям» об этом разговоре.
В.К.: Ну, что ж, это только еще раз подтверждает, что Пушкин вполне осознанно шел на смерть. Николай Яковлевич, а почему вы считаете, что ни один ученый совет не рискнул бы провести вашу защиту? По-моему, логика вашего анализа безупречна.
Н.П.: В том-то и дело, что с опубликованием «Игры» начинается другая логика. Я точно знаю, что на книгу профессиональными литераторами были написаны развернутые рецензии в «Труд» и «Литературную газету», но и там, и там рецензии зарубили. Сначала я не понимал, почему, а после некоторых событий понял, что это закономерно.
В январе месяце ко мне обратилась группа сотрудников Института мировой литературы (ИМЛИ РАН) с предложением провести у них семинар с обсуждением моей книги, которая их очень заинтересовала. Я согласился с условием, что будет приглашено телевидение. Мы договорились на 19 февраля, я дал им штук тридцать экземпляров книги, чтобы побольше народа прочли и приняли участие в обсуждении, и договорился на телевидении. За три дня до назначенного срока мне позвонил из ИМЛИ сотрудник, назвавшийся руководителем отдела, и сказал, что он прочел книгу с огромным интересом, что обсуждение, конечно же, проводить надо, но что они просят перенести дату семинара на несколько дней, чтобы как можно большее число сотрудников успели прочесть книгу. Я сказал, что у меня могут возникнуть сложности с телевидением, но что я постараюсь передоговориться. Он должен был позвонить мне, чтобы окончательно определить дату. У нас на дворе – конец мая, а я так и жду звонка.
В.К.: Я догадываюсь, что там произошло. Но что вы сами-то знаете об этом, коли уж вы считаете, что эти события закономерны?
Н.П.: Мне рассказали, что объявления о семинаре, которые расклеили сотрудники, с самого начала договаривавшиеся со мной, в институте срывали, а 15 февраля, накануне звонка упомянутого «руководителя отдела», председатель пушкинской комиссии B.C. Непомнящий на заседании комиссии заявил, что этот семинар проводить нельзя, потому что моя книга вредна.
В.К.: Какая прелесть! А костерок из ваших книг он не предложил развести?! Но знаете, вы меня не удивили. Я даже теперь могу с некоторой гордостью процитировать самого себя – из статьи в «Новых известиях» двухлетней давности, где речь шла о книге А.Н.Баркова «Прогулки с Евгением Онегиным»: «Однако самая серьезная наша проблема, которую обнажает Барков, – это наши чиновные пушкинисты. Его исследования убийственны для них в открытой дискуссии, и потому его открытия будут замалчиваться – точно так же, как долгие годы замалчивались открытия пушкиниста Александра Лациса». Похоже, вы попали в дурную компанию!