Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820
Шрифт:
Во время этой встречи, которая затянулась надолго, ибо Талейран послал за людьми, которые были в одной с ним партии, желавшей свергнуть Наполеона, войска уже начали вступать в Париж и адъютант князя Волконского Дурнов привез анонимную записку, которую Нессельроде и показал Талейрану. Тот всплеснул руками и не хотел верить в подобное вероломство, но предложил из осторожности императору Александру поселиться в своем просторном доме.
Когда Нессельроде только еще покидал Бондийский замок, в его ворота въехал всадник на высокой белой лошади, с трубачом и парламентером и немногочисленной свитой. Это был Коленкур, посланный Наполеоном для переговоров. На нем был большой
— Слезай с лошади, сукин сын!
Русский солдат, разумеется, не знал, кто перед ним, но его узнали некоторые офицеры, помнившие герцога еще по Петербургу, когда он был послом Франции, и весьма порадовались унижению надменного и самонадеянного Коленкура.
Коленкур под улыбки русских офицеров, наводнявших двор замка, где они не спавши дожидались всю ночь этого великого утра, неохотно подчинился, проглотив «сукина сына». А ведь он немного понимал по-русски и поэтому распахнул свой плащ, чтобы все увидели шитый золотом мундир, что, однако, не произвело должного эффекта.
Вскоре его принял Александр I. Он был в вицмундире Кавалергардского полка, с Андреевской лентой через плечо. Из двух вицмундиров Кавалергардского полка, красного и темно-зеленого, выбран был зеленый с черным воротником и обшлагами, с серебряными петлицами. К нему царь надел светло-зеленые перчатки. Коленкур понял, что так Александр собирается въезжать в Париж.
Император испытывал к герцогу Виченцскому симпатию и знал, что она взаимная. Коленкур был один из тех, кто предостерегал Наполеона от войны с Россией, и он же остался ему предан до конца в напастях, которым тот подвергся. Александр, кроме симпатии, чувствовал к нему и глубокое уважение. Но тем не менее ни одно предложение, переданное герцогом от Наполеона, им не было принято. Более того, император отказался вести какие-либо переговоры с Наполеоном, добавив, что будет со своими союзниками сражаться до конца, пока не достигнут прочного мира, которого нельзя ожидать от человека, опустошившего всю Европу.
— Не надейтесь, он не останется на престоле, — добавил Александр. — Советую вам исходить в дальнейшем из этого.
— Благодарю вас, государь, за совет, — поклонился Коленкур.
Александр встал и пригласил Коленкура с собой.
Когда они вышли во двор, гвардейские офицеры мунштучили лошадей. Александр подвел Коленкура к серой лошадке, стоявшей уже оседланной.
— Узнаете? — спросил он Коленкура.
— Та самая, ваше величество? — удивился Коленкур.
Дело в том, что эта серая кобылка была подарена императором Наполеоном Александру при свидании в Эрфурте, чему Коленкур был свидетелем.
— Как же ее зовут?.. — попытался вспомнить Коленкур.
— Эклипс, — подсказал Александр и потрепал лошадь по холке. — Всю Европу прошла. Крепкая лошадка. Бывала в деле. Но я ее берег. Для этого часа, герцог… Как видите, он наступил. Я еду в Париж…
— А я в Фонтенбло, ваше величество, к императору, — еще раз поклонился Коленкур. Он буквально валился с ног, не спав уже несколько суток, но не садился на лошадь, стоял и смотрел на отъезд императора Александра.
Двор был забит сотнями генералов и высших офицеров, которые готовились к торжественному вступлению в Париж. Было только восемь часов утра.
— Все, — подумал он про своего императора. — Ему конец! А он строит планы.
Он знал, что Наполеон предлагал мир на условиях, которые уже не принимали, только для того, чтобы затянуть
Государь в сопровождении свиты двинулся по дороге на Париж, через версту к ним присоединились пруссаки со своим королем. Решено было пропустить вперед прусских гвардейцев и русскую легкую кавалерию. За ними следовал император Александр с королем и князем Шварценбергом, свита состояла из тысячи генералов и офицеров всех родов войск и всех наций. Австрийские и русские гренадеры, гвардейская пехота и три кирасирских дивизии замыкали шествие. Погода была великолепная, солнечная.
Неподалеку от государя оказался генерал Ермолов, которого государь всегда отличал как смелого и умного генерала. Подозвав его, Александр сказал ему тихо:
— Ну что, Алексей Петрович, теперь-то скажут в Петербурге? Ведь, право, было время, когда у нас, величая Наполеона, меня считали за простачка.
— Право не знаю, что и ответить, государь, — отвечал Ермолов. — Только слова, которые я удостоился услышать от вашего величества, никогда еще не были сказаны монархом своему подданному.
Александр улыбнулся, так полно он был счастлив, может быть, в первый и последний раз в своей жизни, потому что, может быть, единственный раз в жизни ему пришлось приложить столько усилий, чтобы получить желаемое, и он проявил на этом пути столь невообразимое упорство, которое увенчалось столь безусловным успехом, что вполне заслужил титул Великого. Он это знал, и этого ему было достаточно. Вдруг он вспомнил, что Наполеон назвал его за глаза «упрямым лошаком», и эта когда-то обидная кличка сейчас его рассмешила:
— Да, лошак! Да, упрямый! Но я — в Париже, а вот где будешь ты?
Он жалел, что сейчас с ним нет его женщин: ни тихой, востроносенькой Елисаветы, замкнувшейся в Царском Селе, втайне боготворившей его, ни Марии Антоновны Нарышкиной, сидевшей с восьмимесячным сыном, которому дали имя Эммануил, что значит «С нами Бог», в честь изгнания Наполеона из России, ни сестры Екатерины, которая часто наезжала к нему после смерти в декабре 1812 года своего мужа принца Ольденбургского, а как раз сейчас оказалась в Англии. Может быть, раньше он больше бы жалел, что нет Екатерины, но теперь их отношения стали несколько другими.
Когда она явилась к нему в армию спустя лишь полтора месяца после смерти Георга, он несказанно обрадовался. Это было похоже на сбывшийся сон; милый туповатый Георг освободил ее от себя почти в то время, когда Александр думал об этом в Вильне, когда страстно хотел, чтобы она приехала. Александр даже подумал, получив эту весть, уж не он ли сам накликал эту беду своим желанием. Он был склонен от природы видеть всяческие знаки судьбы, он знал, что порой его мысли имеют обыкновение сбываться. В походной палатке они снова были вместе, как в первые дни романа, когда ей было всего шестнадцать. Впрочем, и сейчас, родив двоих детей, она сохранила свою фигуру, а пробыв в скучном браке несколько лет, не потеряла страстности, напора и изощренности в ласках. Но так продолжалось недолго. Потом она ему прискучила, как и все остальные; надо было признаться себе, что ему интересней с ней было говорить, обсуждать дипломатические проблемы, чем проводить время в постели. К тому же Екатерина уж очень настойчиво стала вмешиваться в его дела, вникать во все подробности кампании, даже пробовала давать советы генералам, и он отослал ее на воды, куда она, впрочем, и ехала по официальной версии, чтобы поправить свое пошатнувшееся от горя здоровье.