Пушкин. Тайные страсти сукина сына
Шрифт:
– Вот и хорошо, и прекрасно!
Иногда он делал распоряжения, отписывая своим друзьям те или иные вещи, в качестве памятных подарков. Вашему покорному слуге досталась памятная «скучная книга» и та самая тяжелая трость с серебряным набалдашником, которая так плохо исполнила свою роль. Хотя, если бы овдовели обе сестры, разве было бы лучше?
Собственно, от боли Пушкин страдал, по словам его, не столько, как от чрезмерной тоски, что нужно приписать воспалению брюшной полости, а может быть, еще более воспалению больших венозных жил.
– Ах, какая тоска! – восклицал
Тогда просил он поднять его, поворотить или поправить подушку – и, не дав кончить того, останавливал обыкновенно словами:
– Ну, так, так, хорошо; вот и прекрасно, и довольно, теперь очень хорошо!
Вообще был он послушен как ребенок, делал все, о чем я его просил.
– Кто у жены моей? – спросил он между прочим.
Я ответил, что за ней смотрит княгиня Вяземская, и добавил:
– Много людей принимают в вас участие – зала и передняя полны.
– Ну спасибо, – отвечал он, – однако же скажите жене, что все, слава Богу, легко; а то ей там, пожалуй, наговорят.
Я спросил его, не хочет ли он видеть своих друзей.
– Зовите их, – отвечал он.
Жуковский, Виельгорский, Вяземский, Тургенев и Данзас входили один за другим и братски с ним прощались.
– Что сказать от тебя царю, – спросил Жуковский.
– Скажи, жаль, что умираю, весь его бы был, – отвечал Пушкин.
Жуковский и Арендт вскоре отбыли к государю, доложить о положении дел и испросить высочайшее прощение умирающему.
Пушкин спросил, здесь ли Плетнев и Карамзины. Они вошли и попрощались с умирающим.
Потом Пушкин потребовал детей и благословил каждого особенно. Я взял больного за руку и щупал его пульс. Когда я оставил его руку, то он сам приложил пальцы левой своей руки к пульсу правой, томно, но выразительно взглянул на меня и сказал:
– Смерть идет.
Он не ошибался, смерть летала над ним в это время, но Пушкин еще держался за жизнь, ожидая известий от государя.
– Жду слова от царя, чтобы умереть спокойно, – говорил он.
Наконец доктор Арендт приехал с запиской от императора: «Если Бог не велит нам уже свидеться на здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и мой последний совет умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свои руки», – всемилостивейше написал ему добрый наш государь. Действительно, впоследствии он заплатил все долги несчастного поэта и выделил его жене и детям пенсион. Все восхищались благородством императора.
Проведя у постели Пушкина бессонную ночь, в одиннадцатом часу утра я оставил его на короткое время, и даже простился с ним, не полагая найти его уж в живых по моем возвращении. Но по возвращении моем в полдень больной был еще жив. Мне казалось, что он стал спокойнее, руки его казались теплее и пульс явственнее, но и боль в животе ощутимее. Больной охотно соглашался на все предлагаемые ему пособия. Он охотно брал лекарства, заботливо спрашивал о жене и о детях.
Вследствие полученных от доктора Арендта наставлений приставили мы Пушкину двадцать пять пиявок. Больной наш твердою рукою сам ловил и припускал себе пиявки и
Пушкин заметил перемену в его настроении и спросил:
– Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?
– Мы за тебя надеемся еще, право, надеемся! – пылко проговорил тот.
– Ну, спасибо, – с мягкой улыбкой ответил ему Пушкин.
Но по-видимому, он однажды только и обольстился надеждою; ни прежде, ни после этого он ей не верил; спрашивал нетерпеливо:
– Скоро ли конец?
Он часто требовал холодной воды, которую ему давали по чайным ложечкам, что весьма его освежало. Пробыв у больного до четвертого часу, я снова его оставил на попечении доктора Даля и возвратился к нему около семи часов вечера.
Так как эту ночь предложил остаться при больном доктор Даль, то я оставил Пушкина около полуночи. Рано утром 29 числа я к нему возвратился. Пушкин истаевал. Руки были холодны, пульс едва заметен. Он беспрестанно требовал холодной воды и брал ее в малых количествах, иногда держал во рту небольшие куски льду и от времени до времени сам тер себе виски и лоб льдом.
Пришедший вслед за мной доктор Арендт подтвердил мои опасения. Около полудня больной спросил зеркало, посмотрел в него и махнул рукою. На лице его уж лежала печать смерти.
Пушкин неоднократно приглашал к себе жену. Вообще все ходили к нему только по его желанию. Нередко на вопрос:
– Не угодно ли вам видеть жену, или кого либо из друзей.
Он отвечал:
– Я позову.
Незадолго до смерти ему захотелось морошки. Наскоро послали за этой болотной северной ягодой. Он с большим нетерпение ее ожидал и несколько раз повторял:
– Морошки, морошки…
Наконец привезли морошку.
– Позовите жену, – сказал Пушкин, пусть она меня кормит.
Он съел две-три ягодки, проглотил несколько ложечек соку морошки, сказал – довольно и отослал жену. Лице его выражало спокойствие.
Это обмануло несчастную его супругу, выходя, она сказала мне с трогательной надеждой:
– Вот увидите, что он будет жив, он не умрет.
Но судьба определила иначе. Минут за пять до смерти Пушкин просил поворотить его на правый бок. Даль, Данзас и я исполнили его волю: слегка поворотили его и подложили к спине подушку.
– Хорошо, – сказал он и потом несколько погодя промолвил, – Жизнь кончена!
– Да, кончено, – сказал доктор Даль, – мы тебя поворотили,
– Кончена жизнь, – возразил тихо Пушкин.
Не прошло несколько мгновений, как вновь заговорил:
– Теснит дыхание.
То были последние его слова. Оставаясь в том же положение на правом боку, он тихо стал кончаться, и – вдруг его не стало.
В комнате воцарилась тишина. Потом доктор Арендт, сверив время, констатировал смерть. Совершив все необходимые процедуры, мы повернули тело поэта на спину и, закрыв ему глаза, скрестили на груди руки. Арендт и Даль посмотрели на меня, как бы прося пригласить для прощания супругу. Молча кивнув, я вышел из кабинета.