Пушкин. Тридцатые годы
Шрифт:
Исключив из рассмотрения легенды и домыслы современников, обратимся к реальному положению вещей.
О чем говорили поэт и царь, доподлинно неизвестно, потому что разговор происходил без свидетелей. В разное время о разговоре этом размышляли и анализировали имеющиеся о нем косвенные свидетельства корифеи советского пушкиноведения П. Е. Щеголев, М. А. Цявловский, С. М. Бонди, Д. Д. Благой, Н. Я. Эйдельман, В. С. Непомнящий и другие известные пушкинисты. Содержание разговора вызывало необычайный интерес и у современников, но все сведения о нем, появившиеся сразу же после освобождения поэта, были получены, как отметил в свое время В. Э. Вацуро, «из вторых рук» [48] . Таковы и более поздние мемуары. Всего же, по утверждению Н. Я. Эйдельмана [49] , разного рода воспоминаний о том, кто что и от кого слышал, насчитывалось на тот момент, когда он писал книгу, двадцать девять.
48
Вацуро В. Э. Пушкин в сознании современников // А. С. Пушкин
49
Эйдельман Н. Я. Пушкин: Из биографии и творчества (1826–1837). М.: Худож. литература, 1987. С. 29.
В виде исключения из правила не использовать воспоминания современников, принятого в настоящей монографии, приведем пересказ М. А. Корфом [50] рассказа Николая I о встрече с поэтом 8 сентября 1826 года, учитывая, что сведения свои рассказчик получил из «первых рук», от одного из участников исторического разговора:
«Я впервые увидел Пушкина, – рассказывал нам [51] Его Величество, – после коронации, в Москве, когда его привезли ко мне из его заточения, совсем больного и в ранах – от известной болезни. „Что вы бы сделали, если бы 14 декабря были в Петербурге?“ – спросил я его между прочим. „Был бы в рядах мятежников“, – отвечал он, не запинаясь. Когда потом я спрашивал его, переменился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать впредь иначе, если я пущу его на волю, он наговорил мне пропасть комплиментов насчет 14 Декабря, но очень долго колебался и только после длинного молчания протянул мне руку с обещанием сделаться иным» (курсив мой. – В. Е.) [52] .
50
Корф Модест Андреевич (1800–1876) – государственный деятель, учился вместе с Пушкиным в Лицее.
51
Кроме Корфа, при разговоре присутствовали графы Орлов и Вронченко.
52
Корф М. А. Записки. Русская Старина. 1900. Т. 101. С. 574.
Мы не можем судить, насколько точен мемуарист и насколько объективен и точен Николай I, вспоминающий встречу с поэтом, произошедшую 22 года назад. Во всяком случае, нет оснований связывать положительный ответ Пушкина на вопрос, будет ли он «действовать впредь иначе», с выступлением декабристов, то есть с его признанием, что, окажись он в Петербурге в день восстания, он непременно оказался бы «в рядах мятежников». Во-первых, он не был в рядах мятежников, а во-вторых, по собственному его признанию, он никогда «не проповедовал ни возмущений, ни революции – напротив» [53] . Мы склонны видеть в ответе Пушкина обещание не повторять антиправительственных выпадов, которые он позволял себе в царствование Александра I и за которые подвергся наказанию от последнего.
53
См. в Переписке: извлечение из письма А. А. Дельвигу от начала февраля 1826 года, то же в извлечении из письма П. А. Вяземскому от 10 июля 1826 года.
Но на этом воспоминании Корфа следует еще остановиться, потому что те части его текста, которые здесь выделены курсивом, в советских изданиях нередко стыдливо опускались [54] . Например, в популярном двухтомнике «А. С. Пушкин в воспоминаниях современников» [55] . По существу же следует заметить, что «известная болезнь» не оставляет никаких «ран» на теле и тем более на лице, которое, надеемся, только и было доступно взгляду императора. Поэтому «раны» эти остаются на совести Корфа, не испытывавшего, как известно, теплых чувств по отношению к своему не сановному и не титулованному, но прославленному в России и в мире соученику по Лицею.
54
На это обстоятельство справедливо обратил внимание Н. Л. Гуданец в своей антипушкинской по сути статье «Пропасть комплиментов» («Крещатик». Киев. 2010. № 1).
55
Корф М. А. Записка о Пушкине // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 122.
Что же касается «пропасти комплиментов» в адрес Николая I, то это утверждение Корфа хорошо согласуется с признаниями самого Пушкина, например, в письме Дельвигу от 20 февраля 1826 года: «Меры правительства доказали его решимость и могущество» (13, 262). «Решимость и могущество» правительства – читай Николая I. Пушкин действительно, как уже отмечено нами, был против бунта и революции, кровопролитие отвергалось им принципиально. Сравним с записью Вяземского от 4 декабря 1830 года, в которой он в связи с польскими событиями обращается памятью к восстанию на Сенатской площади, произошедшему пять лет назад: «В мятежах страшно то, что пакты с злым духом, пакты с кровью чем далее, тем более связывают. Одно преступление ведет к другому или более обязывает на другое» [56] .
56
Вяземский П. Записные книжки. М.: Русская книга, 1992. С. 115.
Здесь восстание декабристов совершенно однозначно названо преступлением.
Но продолжим
Об освобождении друга Вяземский письмом известил А. И. Тургенева [57] , узнав все это, несомненно, от самого освобожденного: «Пушкин здесь и на свободе ‹…› Государь посылал за ним фельдъегеря в деревню, принял его у себя в кабинете, говорил с ним умно и ласково и поздравил его с волею ‹…› Государь обещал сам быть его цензором» [58] . Свидетельство Вяземского достоверно по всем пунктам. Пушкин действительно был возвращен из ссылки, и Николай I вызвался быть его цензором. О том, что царь принял его «самым любезным образом» [59] , Пушкин сообщил своей тригорской соседке по Михайловскому П. А. Осиповой письмом от 16 сентября 1826 года (13, 296).
57
Тургенев Александр Иванович (1784–1846) – историк, государственный деятель.
58
Архив братьев Тургеневых. Вып. VI. Прг., 1921. С. 42.
59
Фактически совпадает с тем, как охарактеризовал встречу поэта с императором Вяземский в письме к Тургеневу: «…говорил с ним умно и ласково».
Через три недели после конфиденциальной аудиенции ссыльного поэта у императора Николая I во дворце Чудова монастыря в Кремле Бенкендорф [60] написал Пушкину письмо. Это письмо от 30 сентября 1826 года явилось началом их многолетней переписки.
В письме, написанном по поручению Николая I, официально подтверждалась устная договоренность между императором и поэтом, достигнутая во время упомянутой личной встречи, касающаяся цензуры: царь в вежливой форме обязывал Пушкина знакомить его со всеми новыми произведениями и при этом брал на себя функции цензора. Не менее важным выглядит в письме следующий призыв императора к поэту: «… употребите отличные способности ваши на передание потомству славы нашего Отечества, передав вместе бессмертию имя ваше» [61] . То есть, по мнению императора, только воспевание славы Отечества гарантирует поэту бессмертие. При этом Отечество, конечно, представлялось ему тождественным системе управления Россией, системе власти, которая существовала в это время. Следует заметить, что все последующие правители России, включая коммунистических, рассматривали искусство исключительно под тем же углом зрения.
60
Бенкендорф Александр Христофорович (1783–1844) – государственный деятель, генерал от кавалерии, участник войны 1812 года, один из самых приближенных Николая I, шеф жандармов и одновременно начальник III Отделения канцелярии Е.И.В.
61
См. там же.
Пушкин же, как известно, имел отличный от императорского взгляд на свое творчество (и на искусство вообще), в частности на обеспечивающие бессмертие его имени основания; он позднее сформулирует это в своем итоговом «Памятнике» [62] :
И долго буду тем любезен я народу,Что чувства добрые я лирой пробуждал,Что в мой жестокий век восславил я СвободуИ милость к падшим призывал.Это концептуальное противоречие между императором и поэтом будет постоянно отбрасывать тень на их личные отношения, возникшие 8 сентября 1826 года и длившиеся вплоть до трагической смерти поэта.
62
Название стихотворения «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» редакторское, у Пушкина оно названия не имело.
В том же письме Бенкендорф передает Пушкину поручение царя «заняться предметом о воспитании юношества» (13, 298).
Исполнением этого поручения явится записка «О народном воспитании», которую поэт напишет полтора месяца спустя, находясь в Михайловском (13, 314).
Друзья и поклонники Пушкина торжествовали, и сам поэт был счастлив вернуться к нормальной жизни. Есть свидетельство современника, свидетельство «из первых рук» (приведем его опять-таки в качестве исключения), что и Николай I сразу же после встречи отозвался о поэте необычайно лестно. Это через много лет после гибели Пушкина рассказал первому пушкинисту П. И. Бартеневу граф Д. Н. Блудов, сам лично слышавший поразивший его отзыв царя о Пушкине. Обратившись к Блудову [63] во время бала, происходившего в тот же день, 8 сентября, в Кремле, Николай I сказал: «Знаешь, что я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России?» [64]
63
Блудов Дмитрий Николаевич (1785–1864) – литератор и государственный деятель, член литературного общества «Арзамас».
64
Русский Архив. 1865. Стлб. 1248–1249.
Отметим, однако, что как бы лестно ни отозвался царь о Пушкине в разговоре с Блудовым, в гоффурьерском журнале посещение Пушкиным дворца не зафиксировано. Это свидетельствует о том, что Николай I, прежде всего, руководствовался дворцовым этикетом – встречу царя с человеком, не имеющим ни должности, ни звания, в гоффурьерский журнал заносить не надлежало! В дальнейшем, когда Пушкину будет пожаловано звание камер-юнкера, он ощутит на себе все тяготы этой мелочной приверженности Николая I к исполнению формальных правил. Нельзя не отметить также, что за поэтом сразу же после освобождения из ссылки было установлено тайное наблюдение, осуществлявшееся агентами III Отделения.