Пушкинский том (сборник)
Шрифт:
Русский: Ветер по морю гуляет – И кораблик подгоняет – Он бежит себе в волнах – На раздутых парусах…
Гёте: Он… пешит… зибе… фолнах… Звучит приятно. Говорите, он продолжение «Фауста» написал? Как же он мог его написать, когда я его не закончил?…
Русский: Помилуйте! я так не говорил! Так, вариации… вольное переложение…
Гёте: Вольное?… (задумчиво)… зибен фолл нах… Полностью после… Впрочем, передайте ему, пожалуй, вот это… (Из стакана с перьями Гёте достает перо.) Нет, пожалуй, вот это. Это подойдет… Господин Эккерман, подберите, пожалуйста, футляр. Там,
11 декабря
1825 года.
Пушкин: Всё! Не могу больше! В Петербург!
Няня (продолжая торопливо вязать): Нельзя ведь… Подожди чуток. Совсем немного осталось. Василий Андреевич пишет, что Государь уже скоро отпустит… Напиши еще что-нибудь… потом недосуг будет писать-то.
Пушкин: Всё написал! «Цыган» написал! «Онегина», можно сказать, почти написал… «Годунова» написал, сукин сын! «Фауста» написал… Еду!
Няня: Ну, смотри…
(Пушкин выбегает; няня сталкивает свою потолстевшую вязку с колен… И это зайчик. Открывает ему дверь…)
Няня (зайчику): Ну, беги.
Гёте (Эккерману): Нельзя не удивляться, что большую часть жизни этот… англичанин отдал похищениям и дуэлям… Он, собственно, всегда жил как бог на душу положит, и этот образ жизни вынуждал его постоянно быть начеку, иными словами – стрелять из пистолета. Каждую минуту он мог ждать вызова на дуэль. Жить один он не мог…
Пушкин (возвращается с проклятиями): Дорого бы я дал, чтобы стать борзой! Уж я бы затравил его!
Няня (невинно): Что случилось?
Пушкин: Проклятый заяц перебежал мне дорогу.
Няня: Вот речь не мальчика, но мужа. Если уж заяц, то никак нельзя в дорогу…
Пушкин (изумленно): Не мальчика, но мужа?? Это ты сказала или я сказал? (В задумчивости.) А не написать ли нам пародию на Шекспира?… На Гёте, кажется, уже получилось.
Гаснет вся нижняя треть сцены. Тишина и тьма времен. Возгорается верхняя треть. Мы видим Жюри Семи Поэтов в тех же позах и на тех же местах, как видели в последний раз…
22 марта Входит обнаженный Гёте со звездой на шее: у него
1832 года. фигура Бога.
Шиллер: Иоганн!!!
Гёте: Фридрих!!!
(Обнимаются.)
Вергилий (сбрасывая венок): Ну, я пошел.
Шекспир: Больше там внизу никого не осталось, Иоганн?
Гёте: Не могу утверждать с полной уверенностью…
Байрон (не без иронии): Что, не вся мировая еще литература в сборе?
Гёте (в ответ): Не смею утверждать, милорд… но, возможно, кроме вас еще один есть…
Все (хором): Кто?! Где!?
Гёте: В России.
Все: В России!!!
Рабле (рассеянно): Где
Гёте (задумчиво): Фор нах… Фолл нах…
Шекспир: Russia? Russia… Asia!
Все (хором): Имя!!
Гёте: Имя… не помню… Рушкин? Бушкин? Да. Русский Байрон.
Все (со вздохом): Значит, еще одного ждать… и Сервантес
Шекспир: Если Байрон, то не так долго.
Байрон (ревниво): Сколько ему лет?
Гёте: Он лет на пятьдесят меня младше.
Данте: Полвека не срок. Все там будут.
Руставели: Жалко мальчика. Пусть поживет.
Вийон: Хорошо, что его еще не повесили.
Байрон (со вздохом): В России меня не было…
Шекспир (усмешливо): И меня.
Все (хором): Кто из нас был в России?…
Китайцы улыбаются и кивают.
29 января 1837 года.
Гаснет всё. Зажигается средняя треть сцены, где и разворачивается действие последующей сказки Резо Габриадзе «Метаморфоза» о том, как Пушкин бежит с Натальей Николаевной от своих недругов через Грузию и, превращаясь по дороге в бабочку, улетает за границу, где много путешествует и проживает счастливо с женой и детишками до глубокой старости.
Постскриптум. В конце спектакля опускается тот же занавес, что поднимался в начале. Но с прибавлением трех ликов – Байрона, Гёте и Пушкина.
Веймар – Москва – Тбилиси 1997–1998
Мания последования
(Диалоги с Пушкиным)
«Два вола – четыре вола». [15]
1829
15
Беседа с Г. Гусевой //Другие берега. 1999. № 4–5.
– …говорили еще, будто бы Пушкин не давал ему покоя: он хотел сравняться с ним, хотя бы однажды достичь такого совершенства. Так хотел, что вот смог однажды написать «Горе от ума».
– Наоборот. У меня ровно противоположная точка зрения. «Горе от ума» очень сильно влияло, и давило, и нервировало – Пушкина. И может быть, это единственное произведение современной ему русской литературы, с которым ему пришлось внутренне посчитаться.
Поскольку всякий сюжет выстраивается всегда с конца, а потом по традиции переворачивается, как в нашем хрусталике, мы знаем про кончину человека, а потом узнаем что-то о его детстве; в повествовании биографическом мы начинаем с детства и кончаем кончиной, имитируя течение времени, – так вот, эту историю разбирать надо все-таки с конца – это естественный ход.