Пусть этот круг не разорвется…
Шрифт:
– Нет, папа, я все равно не понимаю про этот налог и про договор.
Папа перевел взгляд на меня.
– Что тебе непонятно, голубка?
Я нахмурилась.
– Да все… Вся эта правительственная программа, и договор, и еще этот новый налог.
– Ну, в общем-то, он не такой уж новый. Правительство ввело его в прошлом году, когда мы уже успели посадить хлопок. Но мы его почти и не почувствовали – слишком много хлопка сгорело на том пожаре… – Он обернулся на дерево грецкого ореха, что росло на краю заднего двора.
– Пошли, я попробую вам
Втроем мы направились к грецкому ореху и сели под ним на скамейку.
– Вы ведь знаете, у нас сейчас депрессия.
Я кивнула. Конечно, я знала. Почти всю мою жизнь я только и слышала что про депрессию.
– Так вот, из-за этой самой депрессии цены на все упали ниже некуда – и на зерно, и на картошку, и на свинину. На хлопок, конечно, тоже. До пяти-шести центов за фунт.
– Так низко?
– Да. – Папа кивнул и улыбнулся. – В тысяча девятьсот девятнадцатом, когда я встретился с вашей мамой, цены на хлопок подскочили аж до тридцати пяти центов за фунт.
– Неужто?
Папа кивнул.
– Но сразу после этого цены стали падать, началась депрессия. Цены на хлопок докатились до пяти-шести центов за фунт.
– Это тогда выбрали президента Рузвельта? – спросил Стейси.
– Ведь рассказывает папа, а не ты, – раздраженно оборвала я его.
– Верно, сынок, – сказал папа. – В тридцать третьем, когда мистер Рузвельт стал президентом, на свет явилась Администрация по регулированию сельского хозяйства.
– АРС? – спросила я.
– Совершенно верно. АРС приступила к делу, и ее чиновники решили, что поднять цены на хлопок легче всего, если урезать посадки и ограничить продажу. Все очень просто: если чего-то не хватает, люди это скупают и готовы платить больше…
– И цены растут, да?
Папа улыбнулся мне.
– Точно. Правительство решило, что оно должно приступить к исполнению программы немедленно. Прямо летом тридцать третьего, то бишь позапрошлого. И пообещало всем, кто перепашет лишний, уже цветущий хлопок, заплатить за него.
– Об этом и говорилось в том договоре, да? – снова прервал папу Стейси.
На этот раз я ничего ему не сказала, и папа продолжал:
– В договоре все выглядело прекрасно, и мы подписали его, как почти все остальные, вы это знаете. А потом что вышло? На нашем чеке оказалось имя Харлана Грэйнджера.
Я про это помнила и кивнула.
– А на другой год – тридцать четвертый – правительство предложило новые условия договора – будут платить тем, кто не станет сажать: правительство хотело, чтобы на двадцать пять процентов земли под хлопком стало меньше. На этой земле было разрешено сажать всякое другое, нужное в фермерском хозяйстве. Звучало-то все прекрасно, но мы решили лучше не подписывать этот договор, помня об имени Грэйнджера на прошлом чеке.
– Теперь понятно. – Я на минуту задумалась. – Мо Тёрнер говорил, что их чек попадет прямо в руки мистеру Монтьеру, и все деньги заберет он.
Папа покачал головой – этакая несправедливость.
– Испольщикам вроде Тёрнеров, или тетушки Ли Энни,
– Да-а, не удивительно, что мистер Грэйнджер купил себе новый «паккард», – высказалась я.
Папа рассмеялся. И Стейси следом за ним.
– Все так и есть, – сказал папа. И перестал смеяться. – Но пока Харлан Грэйнджер и ему подобные гребут с помощью правительства денежки, для тех, кому причиталась хоть часть этих денег, настали тяжелые времена. Они и сажают меньше, и ничего за это не получают. Многие вообще теряют свои фермы.
Я посмотрела на папу.
– Так вот почему по дороге едет столько фургонов с вещами! Значит, это те, кого согнали с их земель?
– Все это, конечно, ужасно, ведь им некуда деваться.
Я тяжело вздохнула и бросила взгляд на нашу землю.
– А если и нас?
Папа проследил за моим взглядом.
– Нет, Кэсси, девочка моя, нет, пока это зависит от меня.
Я оглянулась и увидела, как Стейси тоже молча кивнул в подтверждение папиных слов. Будто они были обращены и к нему. У обоих вид был озабоченный.
– А что я слышал! – начал, широко улыбаясь, Кристофер-Джон, когда мы на другое утро отправились в школу.
– Что? – спросил Малыш.
Кристофер-Джон посмотрел на Стейси, потом на меня. Он так и сиял.
– Папа на железную дорогу не вернется!
Я споткнулась.
– Как так?
– Я сам слышал. Здорово, да?
Стейси настороженно поглядел на него:
– От кого слышал? Папа или мама сказали тебе?
– Не-а. Я слышал, как они говорили об этом на задней веранде. Мама сказала: «Дэвид, я не хочу, чтобы ты возвращался на железную дорогу». А папа ответил: «Что ж, голубка, я тоже не хочу». Ну, понятно? – Кристофер-Джон расплылся в счастливой улыбке, но мы – я, Стейси и Малыш – ждали, что он скажет дальше.
– Ну и?… – не выдержала я.
Кристофер-Джон удивился:
– Что «ну и»?…
– Дальше что?
– Ничего. Они заметили меня и перестали обсуждать это.
– Ох, болван! – воскликнула я. – Если папа говорит, что не хочет возвращаться, еще не значит, что он не вернется.
Я расстроилась и разозлилась: новости Кристофера-Джона не означали ровным счетом ничего. Вот уже три года, с тех пор как дела с хлопком шли все хуже, папа каждую весну уезжал в штат Луизиана. Оттуда он переправлялся в Оклахому, Арканзас, Миссури и Техас, занимаясь ремонтом и прокладкой железнодорожных путей. Ему еще везло, что он получал работу. Правда, и работник он был хороший, надежный. Но вот в прошлом году, после того как в него стреляли братья Уоллесы, да еще переехали ему ногу, он не смог вернуться на железную дорогу. Хотя нам очень не хватало тех денег, которые он мог заработать, я была рада, что папа остался дома.