Пусть льет
Шрифт:
Вошел Тами, неся горящую жаровню. Поставил ее на середину комнаты, сходил за чайником и стаканами. Пока ждал, когда закипит вода, время от времени дуя на тлеющие угли, Даер рассказал ему о своих планах. Но когда добрался до того момента, когда требовалось упомянуть сумму, что у него есть, он понял, что не может этого сделать. Тами выслушал, скептически покачал головой, когда Даер закончил.
— Песеты не годятся во Французской зоне, — сказал он. — Их нельзя обменять. Вам придется нести их к евреям, если так сделаете.
— Ну, значит, отнесем к евреям. Почему нет?
Тами посмотрел на него с жалостью.
— Евреи? — воскликнул он. — Они вам ничего за них не дадут. Дадут пять франков за одну песету. Может, шесть.
Даер знал, что текущий курс был чуть больше восьми. Он вздохнул:
— Я не знаю. Поживем увидим. — Но втайне
Тами разлил кипящий чай по стаканам.
— Сейчас мяты нет, — сказал он.
— Не важно. Главное, что горячий.
— Да.
Он задул свечу, и они остались сидеть при свете пламени. Даер откинулся назад, опершись о стену, но Тами тут же возразил.
— Заболеете, — пояснил он. — Стена очень мокрая. Вчера ночью я постель себе передвинул, так мокро там было.
— А.
Даер выпрямился, не вставая, подобрал под себя ноги и продолжал пить чай. Только ли поэтому рука лежала на портфеле все время? Чего бы и нет, спросил себя он. Верить или сомневаться — вопрос того, хочешь верить или сомневаться; в этот миг он склонялся к тому, чтобы верить, потому что это совпадало с его настроением.
— Так вы со мной? — сказал он.
— Что?
— Останемся на неделю, и вы будете каждый день ходить и менять тысячу песет?
— Как скажете, — сказал Тами, потянувшись к его стакану, чтобы подлить чаю.
Комната вокруг него становилась натянутой и настороженной; Даер вспомнил ощущение от вечера на вилле «Геспериды». Но теперь было не так, поскольку сам он чувствовал себя совсем иначе. Птица снаружи опять закричала. Тами вроде бы удивился:
— Я не знаю, как вы зовете эту птицу по-английски. Мы ее называем youca.
Даер закрыл глаза. В затылке у него запульсировал ужасный мотор. Было не больно, но страшно. С закрытыми глазами у него было впечатление, что он лежит на спине, а если откроет их — увидит потолок. Открывать их не было необходимости, Даер все равно мог его видеть, потому что его веки стали прозрачны. То был гигантский экран, на который начали проецироваться изображения — громадные рои бусин из цветного стекла послушно укладывались в узоры, сплывались воедино и расплывались врозь, образуя мозаики, что растворялись, едва собравшись. Перья, снежные кристаллы, кружева и церковные окна последовательно толпились на экране, а свет проектора становился все мощнее. Вскоре края экрана загорятся и огнем займутся обе стороны его головы.
— Господи, меня же это ослепит, — вдруг сказал он; он открыл глаза и понял, что не сказал ничего.
— Знаете, на что они похожи? — спросил Тами.
— Что похоже?
— Юки.
— Я не знаю, на что все похоже. Я не понимаю, о чем вы говорите.
Тами, похоже, огорчился:
— Вы м’хашиш, друг мой. M’hashish bezef! [118]
Каждый раз, когда Тами с ним заговаривал, он поднимал голову и слегка тряс ею, открывал глаза и издавал бессмысленный ответ. Тами запел тихим, далеким голосом. То был звук, по которому можно было пройти, мягкий ковер, простиравшийся перед ним через всю плоскую слепящую пустыню. «Ijbed selkha men rasou…» [119] Но он подступил к каменным стенам пустого дома у горы. Рядом бушевал огонь, горел дико и безмолвно, дверь была открыта, а внутри темно. Стены занавешены паутиной, тут были солдаты, а по пустым комнатам разбросано женское шелковое белье. Он знал, что в некий день, в некий момент дом развалится и не останется ничего, кроме пыли и щебня, неотличимых от гравийных осыпей, лежавших под утесами. Оно произойдет абсолютно безмолвно, это падение дома, как в фильме, который продолжают показывать после того, как сломался звуковой аппарат. «Bache idaoui sebbatou…» [120] Ковер тоже занялся огнем. Кто-то обвинит в этом его.
118
Зд.: Очень полны гашиша! (араб.)
119
«Ударь его, отруби ему голову…» (араб.)
120
«Чтобы
— Будь я проклят, если стану за него платить, — сказал он.
Фиксированный рабочий день, распоряжения всегда отдают начальники, никакой надежности, никакой свободы, никакой свободы, никакой свободы.
Тами сказал:
— Hak. [121] Пейте чай.
Даер потянулся вперед и поплыл против течения к протянутому стакану, в котором сиял отраженный свет огня.
— Поймал. Muchas gracias, amigo. [122] — Он помедлил, похоже прислушиваясь, затем с подчеркнутым тщанием поставил стакан на циновку рядом. — Ставлю его сюда, потому что горячий, видите? — (Но Тами не обращал внимания; он уже вернулся в свою беседку наслаждений, смотревшую на мили зеленеющих садов, а вода прозрачно текла там по синим эмалевым каналам. «Chta! Chta! Sebbatou a^and al qadi!» [123] ) — Тами, я в другом мире. Понимаете? Вы меня слышите?
121
Зд.: Точно (араб.).
122
Большое спасибо, дружище (исп.).
123
«Дождь! Дождь! Его башмаки у судьи!» (араб.)
Тами, закрыв глаза, медленно покачиваясь телом взад и вперед, пел и не ответил. Вид с его башни стал шире, вода бурлила из земли со всех сторон. Он повелел всему этому быть много лет назад. (Ночь — женщина, облаченная в одеяние горящих звезд…) «Ya, Le"ila, Lia…»
— Я вижу, как вы там сидите, — упорствовал Даер, — но я в другом мире. — Он тихо засмеялся в восторге. — Не знаю, — задумчиво сказал он. — Иногда я думаю наоборот. Я думаю… — Он говорил медленнее: — Нам… будет лучше… Я думаю… если можно пробиться… если можете пробиться… Почему никто не может пробиться? — Голос его стал до того громок и резок, что Тами открыл глаза и прекратил петь.
— Chkoun entina? [124] — сказал он. — Друг мой, я так же м’хашиш, как и вы.
— Вы добираетесь дотуда, снова уплываете, добираетесь до того чокнутого места! О боже мой! — Он говорил очень быстро, и его скрутило небольшой судорогой хохота, затем он осекся. — Мне– то не над чем смеяться. Это не смешно.
Ухнув, он перекатился на пол и весь отдался долгому приступу веселья. Тами слушал не шевелясь.
124
Вы кто вообще? (араб.)
Много времени спустя смех прекратился так же внезапно, как начался; он лежал вполне тихо. Голосок второго выполз опять:
— Ijbed selkha men rasou… — и все не смолкал и не смолкал.
Время от времени шевелилось пламя, когда свое положение менял уголек. Каждый мелкий звук был бритвенно-остер, но внутри висело плотное молчание. Он пытался не дышать, он хотел быть совершенно бездвижен, поскольку чувствовал, что воздух, который так совершенно облекал его, был желатиновым веществом, его вылепили, чтобы в бесконечной точности совпадало со всеми очертаниями его личности. Если он даже чуточку шевельнется — почувствует, как оно его толкает, и это будет непереносимо. Чудовищное распухание и сдутие себя, вызываемое каждым вдохом и выдохом, — вот настоящая опасность. Но та волна рассыпалась, отступила, и он на миг остался на мели в пейзаже жидкого стеклянистого света, зелено-золотого и мерцающего. Полированного, густого, маслянистого, затем — стремительного, как пылающая вода. Погляди на него! Погляди на него! Пей его глазами. Только эту воду ты и увидишь. Вскоре накатит еще одна волна; они теперь накатывали чаще.