Пустая гора. Сказание о Счастливой деревне
Шрифт:
Он с облегчением вздохнул и пошёл спокойней, но нога его наткнулась на что-то мягкое. Нога невольно отдёрнулась, как от огня. На земле сидел Заяц, разинув рот и глупо ему улыбаясь. Он только собрался сделать ноги, как старая бабушка словно из-под земли появилась откуда-то на дворе, с тревожным лицом:
– Ах ты, беспризорник, зачем убегаешь неизвестно куда со двора с нашим Зайчиком?
Тут пришла очередь и Гэле так же глупо разинуть рот. Как это только что научившийся ходить ребёнок может убегать, да ещё с ним, беспризорником? Кто же из взрослых в деревне позволит своему ребёнку убегать с дикарём
Старая бабушка быстро сменила выражение лица и улыбнулась доброй улыбкой:
– Ладно, ну что ты застыл? Веди братика обратно.
Заяц первый протянул маленькую ручку, Гэла с сомнением взял её в свою. Ручка была очень мягкая, но уже не такая мягкая, как в первый раз, а самое главное, она была уже не тёплая, как в прошлый раз, а вся ледяная.
Гэла услышал, как из его собственного горла донеслись звуки ещё мягче этой маленькой ручки: «Пойдём, братик, пошли… Зайчик, братишка…»
В этот день во дворе дома Эньбо старая бабушка дала ему маленький кусочек сыра.
Скоро пришла весна, очень быстро и она прошла. К лету Гэла и правда почувствовал, будто Заяц – это его младший брат. Заяц рос быстро. Вместе с Гэлой бегал по всему селу. В первый раз, когда Гэла вывел Зайца со двора, старая бабушка тревожно говорила: «Гэла! Ты зачем Зайчика так далеко уводишь?»
Гэла тут же привёл Зайца обратно.
Старая бабушка быстро согнала с лица беспокойство и помахала им рукой, говоря: «Идите, идите!»
Выходишь со двора и сразу попадаешь в село. Пройдёшь узким кривым петляющим переулком мимо заборов двух-трёх чужих дворов, и вдруг попадаешь на простор – это сельская площадь.
Дом Гэлы – это пристройка из двух комнат, примыкающая к сплошной стене склада производственной бригады, дверь выходит как раз на площадь, не так, как у других, где есть и дом, и двор, и не из берёзовых палок забор, а изгородь из туго переплетённых прутьев ивняка.
Скоро полдень, в селе очень тихо, коровы и овцы наверху в горах, взрослые в поле, только Сандан без дела, прислонилась к дверной притолоке и сидит, как в забытьи, под солнечными лучами у входа. Увидев, что Гэла ведёт за руку Зайца, Сандан оживилась, глаза засветились, но даже теперь она только лениво помахала рукой.
Гэла подвёл Зайца к матери. Сандан обняла его и стала целовать, страстно постанывая. Она говорила:
– Ах, дай же я на тебя посмотрю, моя куколка… Ах, дай же я тебя расцелую, моя деточка…
Нацеловавшись, Сандан снова стала усталой и сонной, махнула рукой:
– Эй, Гэла, забери ребёночка.
Гэла спросил мать:
– Мама, все на поле, а почему ты не идёшь работать?
Сандан пристально в упор посмотрела на сына, потом глаза её постепенно заволокло, появилась растерянность и недоумение, словно она сама тоже не могла ответить на этот очень сложный вопрос.
Гэла в первый раз задал своей матери такой вопрос. Этот вопрос очень давно был у него в груди и в этот раз наконец он слетел с языка. Гэла знал – если мать станет работать в поле, то люди в селе будут к ним двоим относиться ещё лучше, если мама будет так же, как сельчане, работать в поле, то производственная бригада даст им больше зерна, может быть, даст ещё говядины, баранины, топлёного масла…
Все эти выдачи
Через какое-то время Гэла стал уходить с Зайцем всё дальше и дальше, на склон горы позади села, на луг у леса, есть раннюю дикую землянику.
Когда они оба наелись земляники, Гэла спросил:
– Что, Заяц, весело с братом Гэлой?
Заяц выпучил большие глаза, вытянул тонкую шею и кивнул.
С самого рождения Заяц рос худым и слабым.
Дети в Счастливой деревне обычно были крепкие и здоровые, а даже если и рождались худенькие и слабенькие, то просто ели побольше и быстро становились упитанными и сильными. Но не Заяц. Он если ел чуть больше обычного, то у него тут же всё и выходило. Заяц вообще был болезненный, вечно был вялый, унылый. Говорил он тоже тихо и тонким голосом, как очень стеснительная девочка.
Гэла сказал:
– Тогда я всегда буду тебя с собой брать.
Тогда и Заяц тихим тоненьким голоском сказал:
– Я хочу, чтобы брат Гэла всегда брал меня с собой.
Заяц немного устал, они оба улеглись на траве отдохнуть.
Два маленьких человечка легли, и трава поднялась и скрыла их, качаясь на ветру над их головами. Выше ветра было очень глубокое небо, кое-где по нему не спеша плыли облачка, словно клочки промытой и пышно взбитой овечьей шерсти. По стеблям колышущейся травы вверх-вниз сновали бесчисленные букашки. Муравьи, торопливо добежав до верхушки стебелька, где дальше дороги не было, вытягивали свои дрожащие усики в пустоту, пытаясь нащупать опору, потом разворачивались и по стеблю спускались обратно на землю. Божья коровка с красивой скорлупкой на спинке забиралась на самый верх, вздрагивала, яркая скорлупка превращалась в лёгкие изящные крылышки. С одной травинки она перелетала на другую травинку, с одного цветка на другой цветок. Внизу на стеблях травы сидели толстые жирные кузнечики, над травой парили лёгкие, изящные стрекозы.
Гэла сказал Зайцу:
– Закрой глаза, хорошо отдохнуть можно, только когда закроешь глаза.
– Я хочу отдохнуть, только я не хочу закрывать глаза. – Тонкая кожа на лбу у Зайца сморщилась, и на лице появилось часто бывающее у взрослых выражение сомнения и тревоги. – Но я устал, у меня сердце очень устало. Взрослые говорят, я долго не проживу.
Когда Заяц умер, Гэла потом всё время вспоминал, как Заяц в тот день говорил совсем как взрослый. Но он был тогда всего лишь трёхлетний ребёнок.
С этого дня определилось, каким будет Заяц; он рос ребёнком с быстро утомляющимся, как у стариков, сердцем, с тонкой длинной шеей, с рыбьими выпученными глазами.
Откуда-то из глубины стало всплывать чувство жалости: это ощущение поднималось, поднималось, ударило в лоб, отразилось, развернулось, пошло обратно вниз; у Гэлы глаза стали влажные, в носу защипало. Он раскрыл ладони – одна слева, одна справа, прикрыл глаза Зайцу, сказал:
– Дружок, ты отдыхай, это то же самое, как если бы ты закрыл глаза.