Пустой человек
Шрифт:
– Пока – это сколько? – спрашиваю я. Мне больно. Я должен заплакать, я обязан это сделать, но слез – нет.
Стекольщик пожимает плечами.
– Месяц. Два. Год. Не имеет значения. Еду я потом принесу.
Белый вдруг вскакивает. Гляди ж ты: то сонный да спокойный, а тут с пола взметнулся разом, чистый спецназовец, как в кино!
– Забирай меня, лохматый!
Стекольщик так и замирает, наклонившись. Только взгляд от меня поднял и смотрит на бродягу:
– Дурак что ли? Там, – он машет головой в сторону двери, – смерть!
– Да
Экий он – Машу! Мог бы и вежливее, не родня все ж таки.
– Мне назвали имя, Белый. И оно не твое. – Стекольщик наконец выпрямляется в полный рост. Косматый, страшный, но все–таки человек, а не призрак. С людьми–то хоть о чем–то договориться можно. Иногда.
– Я им совсем не нужен, получается?! – удивленно спрашивает бродяга.
– Совсем. Я и не знаю, что ты здесь сидишь, мог бы и уйти. Впрочем, не мое это дело. Пойдем, Мария!
Белый закрывает мать своим телом. Когда мужчины стоят рядом, видно насколько стекольщик выше и крепче, хоть и худой. Оба заросшие, бородатые, но видно, что противнику Белый как колобок лисе – на один зуб.
– Не пойдет она никуда, меня возьмешь! – почти шипит бродяга, но стекольщик с легкостью отодвигает его с дороги, как картонную фигуру – я видел такие в том году, когда с отцом в город ездили. В магазине. Издалека совсем как человек, а подойдешь ближе – видимость одна.
– Чудак–человек, – сквозь зубы говорит стекольщик. – Это местные жители прокляты, а ты–то при чем? Не лезь в чужие беды.
– Не чужие! – пыхтит Белый. Ему тоже неприятно видеть свою слабость перед этим человеком, но он не сдается. – Возьми меня. Замена же равнозначная!
– Э, нет… Ты думаешь, почему все это произошло с деревней? Откуда Они взялись? Это же все отец вот этого паренька виноват, дурень с пилой.
– Сашок?! – вскрикивает мама. – Да при чем тут он?
Стекольщик засмеялся. Коротко, зло, словно лошадь всхрапнула. Не дай Бог такой смех слышать, уж лучше слезы.
– Как это – при чем? С него все и началось. Призраки эти всегда в лесу жили, особенно в ветвях Петровского дуба. И им дом, и к людям не лезли. А он пришел и спилил его. Под корень, там один пенек остался – Они мне рассказали. Вот и пришли они жить сюда, раз люди так с ними поступили. Потому и Белый им не нужен, пусть убирается. Они мстят только оставшимся. Тем, кто здесь жил раньше. Нам, не ему.
Бродяга хотел что–то сказать, но поперхнулся несказанным. Вытер кулаком рот и плотно сжал челюсти. Постоял так, потом промычал что–то и пошел к выходу из дома. Вот так вот запросто, захотел уйти – и ушел. Только дверь хлопнула.
Мать поднялась с места, так и не глядя на стекольщика. Зябко закуталась в куртку, натянула на голову капюшон. Я попытался остановить ее, схватил за руку, но мать сильнее. Она просто отбросила меня в сторону, на пол так, что я едва не упал в еле чадящий костер.
Стекольщик взял маму за руку и увел к двери. Просто и обыденно, словно
Мертвые консервы для покойников, мнящих себя живыми.
И вот в этот момент я решил, что так жить дальше не хочу. Это не жизнь. Это растянутая на месяцы смерть, гарантированная и беспощадная, просто – в рассрочку. Ожидание жребия, в котором никакого выбора, кроме времени исполнения. Надо попытаться хотя бы уйти отсюда. Сбежать. Позвать на помощь – не весь мир же принадлежит этим черным призракам. Сделать хоть что–то, раз уж больше некому.
Я побрел в комнату отца, где все осталось таким же, как при его жизни, в том счастливом мире, где было солнце и не было никого страшнее волков и повышения цен.
Ящик с инструментами? Молоток стекольщика подсказал мне одну нехитрую мысль. Осколки лопнувших под напором ветра зеркал мать аккуратно складывала в кладовке – выкинуть–то все равно не получилось бы. Они–то мне и нужны. А еще клей и какие–нибудь нитки. Лишь бы покрепче.
Стекольщик, отдав на первом же перекрестке так и не пришедшую в себя женщину одному из Них, бредет по погруженным в сумерки улицам, отражается то в одном, то сразу в нескольких окнах. Он устал, но внимательно слушает – не раздастся ли где–нибудь звук разбитого стекла. Или хотя бы треск. Это его работа, он любит ее больше всего. Круг за кругом по вымершим улицам, мимо кривляющихся зеркальных копий себя самого. Минута за минутой, час за часом. Только ветер и строчки песни под нос, без начала и конца.
А люди… Да что люди, нет в них смысла. И не было никогда.
Теперь вот приходится о них заботиться, но это временно, только чтобы кормить Их, несмотря на усталость. Размеренно кормить чужими душами, не понимающими красоты стекла. Его чистоты и безупречности. Его холодного совершенства в мире бессмысленных людей, которые и то, что было, умудрились уничтожить.
Это и награда, и – проклятие. Призраки, к сожалению, тоже не понимают красоты прозрачного и отражающего. Им лишь бы пожрать.
Непонятный зов, немая команда с неумолимой силой тянут его вперед. Странно, вот уже окраина деревни, там дальше домов нет – дорога, уходящая в лес, да и все. Снег, лежавший раньше вдоль обочин, растаял, природу–то не обманешь, апрель. Хоть и холод собачий.
Дорога уводит его в лес. Запас зеркал и сумку с инструментами стекольщик давно оставил, еще там, у околицы, и сейчас поражается, как легко и свободно, оказывается, можно идти. И ветра в лесу почти не чувствуется, деревья заслоняют его высокую сутулую фигуру ветками и стволами.