Пустыня
Шрифт:
— Кто же это порвал? Наверное, огромная рыбина?
Вместо ответа Наман, помолчав, говорит:
— А я не рассказывал тебе, как мы однажды поймали акулу?
Лалла качает головой, и Наман начинает. Как и в большинстве его рассказов, дело происходило в бурю, когда молнии прорезали небо с одного конца до другого, а волны были величиной с гору и дождь лил как из ведра. Сеть стала тяжелой, такой тяжелой, что, когда ее начали вытягивать из воды, лодка накренилась и рыбаки испугались: вдруг она перевернется? А когда наконец показалась сеть, они увидели в ней огромную синюю акулу: она барахталась там, разевая грозную зубастую пасть. Пришлось рыбакам вступить в борьбу с акулой, чтоб она не утащила в воду их сеть. Ее били баграми, рубили топором. Но акула грызла борт лодки, крошила
— Вспороли мы ей брюхо, чтобы поглядеть, что у нее внутри, а там кольцо, все золотое и с драгоценным камнем, ярко-красным и таким красивым, что мы глаз отвести не могли. Ну, само собой, каждому захотелось заполучить то кольцо, и вскорости все уже готовы были поубивать друг друга, только бы завладеть проклятым камнем. Тут я возьми и предложи разыграть его в кости: у нашего капитана была пара игральных костей. И хотя буря была страшная — вот-вот перевернет лодку, — бросили мы на палубе кости. Было нас шестеро, и мы шесть раз бросали кости — кому выпадет больше очков. После первого круга остались мы вдвоем с капитаном, потому что каждому из нас выпало по одиннадцати: пять и шесть. Все сгрудились вокруг нас — поглядеть, кому повезет. Бросил я кости, и выпало у меня две шестерки! Мое, стало быть, кольцо! Сначала я обрадовался так, как ни разу в жизни не радовался. Долго смотрел я на кольцо, но красный камень горел адским пламенем, дурным таким светом, красным как кровь. И тут увидел я, что и глаза моих товарищей загорелись таким же дурным огнем, и понял, что кольцо это проклято, как и человек, носивший его, кого сожрала акула, и понял я также, что и тот, кто возьмет себе кольцо, тоже навлечет на себя проклятье. И вот нагляделся я на кольцо, а потом снял его с пальца да и бросил в море. Капитан и товарищи мои пришли в ярость, они хотели и меня самого швырнуть в море. И тогда я сказал им: «За что вы на меня злобитесь? Что из моря пришло, в море и вернулось, и теперь можно считать, ничего не было». И только я сказал это, буря сразу стихла и над морем засияло солнце. И тогда все матросы тоже угомонились, и даже капитан, который так мечтал заполучить кольцо, сразу о нем позабыл и сказал: «Молодец, что бросил его в море». И тушу акулы мы тоже выбросили за борт и вернулись в порт чинить сети.
— А ты и вправду веришь, что это кольцо было проклято? — спрашивает Лалла.
— Не знаю, проклято или нет, — отвечает На-ман, — знаю только, что, не брось я его в море, в тот же самый день кто-нибудь из товарищей убил бы меня, чтобы его украсть, и так погибли бы все до одного.
Лалла любит слушать рассказы старого рыбака, сидя рядом с ним у моря возле фигового дерева, в тени листвы, которая шелестит на ветру. Девочке кажется, будто она слышит голос моря, от речи Намана веки ее тяжелеют, по телу разливается дремота. Она сворачивается клубочком на песке, положив голову на корни дерева, старый рыбак продолжает чинить красную веревочную сеть, а над кристалликами соли, застывшими на ней, кружат осы.
«Эй! Хартани!»
Лалла громко кричит на ветру, приближаясь к каменистым, заросшим колючим кустарником холмам. Здесь среди щебня всегда шныряют ящерицы, а то и попадаются змеи, с шипением уползающие прочь. Здесь растет высокая, острая как нож трава и множество карликовых пальм, из листьев которых плетут корзины и циновки. И повсюду жужжат насекомые, потому что сквозь камни пробиваются крошечные ручейки, а в карстовых провалах прячутся большие колодцы, где собирается холодная вода. Проходя мимо, Лалла бросает в расселины камешки и прислушивается к гулу, отдающемуся в глубинном сумраке.
«Харта-а-ни!»
Он часто прячется, чтобы подшутить над нею, возьмет и растянется на земле под каким-нибудь колючим кустом. Одет он всегда в один и тот же длинный грубошерстный бурнус с обтрепанными рукавами и подолом, а вокруг головы и шеи обмотано длинное белое полотнище. Хартани высок и гибок, как лиана, у него красивые смуглые руки с ногтями цвета слоновой кости, а ноги просто созданы для бега. Но больше всего Лалле нравится его лицо, не похожее
Сегодня Лалла находит его без труда, потому что он вовсе не прячется. Он сидит на большом камне и смотрит прямо перед собой туда, где пасется стадо коз. Сидит он не шевелясь. Ветер чуть колышет его коричневый бурнус, поигрывает концом белой чалмы. Лалла подходит к нему, не окликая, знает: он услышал ее шаги. У Хартани острый слух: он слышит, как по ту сторону холма скачет заяц, и показывает Лалле самолеты в небе задолго до того, как до нее донесется шум мотора.
Когда Лалла подходит к Хартани совсем близко, он встает и оборачивается к ней. Лучи солнца сверкают на его черной коже. Он улыбается, и зубы его тоже сверкают на солнце. Хотя Хартани моложе Лаллы, они одного роста. В левой руке он держит маленький нож без рукоятки.
«На что тебе этот нож?» — спрашивает Лалла.
Она устала от долгого пути и присаживается на выступ скалы. Он стоит перед ней на одной ноге, сохраняя при этом равновесие. И вдруг отскакивает назад и мчится куда-то по каменистому склону. Через несколько минут он возвращается с пучком тростника, который срезал на болоте. Он с улыбкой показывает его Лалле. И дышит часто, как собака, которая слишком быстро бежала.
«Красивые, — говорит Лалла. — Ты будешь в них дудеть?» Лалла произносит эти слова не так, как обычно. Она бормочет их едва слышно, помогая себе жестами. Каждый раз, когда она что-нибудь говорит, Хартани застывает на месте, внимательно и серьезно вглядываясь в нее, стараясь ее понять.
Пожалуй, Лалла единственная, кого он понимает и кто понимает его. Когда она произносит слово «дудеть», Хартани подпрыгивает на месте, раскинув в стороны свои длинные руки, словно собирается пуститься в пляс. Он свистит, сунув в рот пальцы, да так громко, что козы, пасущиеся на склоне холма, вздрагивают.
Потом, взяв в руки несколько срезанных тростинок, он крепко сжимает их. И начинает в них дуть — слышатся странные хрипловатые звуки, похожие на крик козодоя в ночи, немного печальные, как песни пастухов-шлехов.
Хартани поиграл немного, не переводя дыхания. Потом он протягивает тростинки Лалле, и теперь играет она, а пастух застывает на месте, его темные глаза радостно блестят. Так они забавляются игрой, по очереди дуя в тростниковые трубки разной длины, и кажется, что эта печальная музыка льется из белых от солнца далей, из устья подземных гротов, с самого неба, где лениво гуляет ветерок.
Иногда, задыхаясь, они перестают играть, и тогда пастух разражается звонким смехом, и Лалла тоже начинает смеяться, сама не зная чему.
А потом они идут через усыпанную камнями равнину, и Хартани держит Лаллу за руку, потому что здесь множество острых глыб, которые она может не заметить между зарослями кустарника. Они перепрыгивают через низкие стенки, сложенные из камней, петляют между колючим кустарником. Хартани показывает Лалле все самое примечательное на этих каменистых равнинах и на склонах холмов. Он, как никто другой, знает, где прячется какое насекомое: где золотистые жучки, а где саранча, богомол, насекомые, похожие на листья. Знает он также все растения — и те, чьи листья так хорошо пахнут, если растереть их между пальцами, и те, у которых корни полны влаги, и те, что имеют привкус аниса, перца, мяты и меда. Он знает зернышки семян, которые щелкают на зубах, как орехи, и малюсенькие ягоды, от которых пальцы и губы становятся синими. Он знает даже укромные места, где можно найти маленьких окаменевших улиток и песчинки в форме звездочек. Он уводит Лаллу далеко-далеко через ограды, сложенные из камня, по незнакомым ей тропинкам к тем холмам, откуда видно начало пустыни. Когда он поднимается на вершину этих холмов, глаза Хартани сверкают, темная кожа лоснится. Он показывает рукой на юг, где родился.