Путь Базилио
Шрифт:
Кроме того — продолжал рассуждать про себя Арлекин, лениво теребя ступнёй пёсью морду — Карабас как бы даёт сигнал Директории, что намерения у него мирные. Медленное движение — безопасно, возможность невозбранно собирать информацию — успокаивает. Тем более, с появлением в группе Евы у властей Директории появился лишний повод понервничать.
Этот момент Арлекину был неясен. Карабас никогда не делал лишнего зла, но и лишнего добра тоже избегал, а рисковать без серьёзных на то оснований не стал бы ни в каком случае. Ева же, безусловно, миссию осложняла, и довольно серьёзно: её присутствие могло стать причиной
Тут об ногу задумавшегося педрилки с хлюпаньем вытерлось что-то мокрое. Он в недоумении посмотрел вниз — и увидел Напси, из глазных рылец которого катились прозрачные сопли. Арлекин успел понять, что это такие слёзы — и тут же, в тот же миг осознал, что и сам рыдает.
Арле поднял глаза — и увидел, как Пьеро вытирает лицо рукавом.
— Спа… спасидо, — прошептал Пьерик насморочным голосом, — и прости меня… прости… я в тебе сомневался… как я мог… как мог я подумать, что ты мудачина, как смел…
Тут до педрилки дошло, что их всех накрыло эмо-поле. К сожалению, дошло это только до рассудка. Аффективная же часть педрилкиной натуры — то, что иногда называют душой — хотела сейчас одного: захлебнуться в сладком умиленьи. Именно оно, умиленье, растекалось по душе пидараса, как маслице по сковородочке.
— Ты меня так слушал… так слушал… — продолжал Пьеро, делая глотательные движения кадыком. — Как поэт поэта… как брат брата… я сердцем чувствовал твою нагую душу, мой ангел… — он склонился перед педрилкой и поцеловал его ноги.
Повозку подбросило на ухабе, жёсткий борт ударил Арлекина в спину. Это его немного отрезвило.
— Знаешь, а я ведь раньше думал, что ты не понимаешь поэзии… как я был слеп, слеп, — Пьеро смотрел на Арлекина с каким-то усердием вины, с покаянным восторгом.
До педрилки начало доходить. Похоже, пока он размышлял о насущном, Пьерик, закинувшись айсом, впал в поэтическое состояние и прочёл какую-то стихотворную хрень. Не огребя за это леща и ориентируясь на сосредоточенное выражение лица Арлекина, он решил, что наконец-то обрёл у него признание. И расчувствовался. До такой степени, что его пробило на эмо-выплеск. Плохо было то, что он никак не прекращался.
— Ребятушки… — раздался голос рыжего першерона. — Милые… Простите за всё… По жизни… ёпа…
«Блядь, и этих накрыло» — подумал Арлекин, борясь с желанием обнять Пьеро и, признавшись в своём прискорбном бесчувствии, облобызать ему что-нибудь.
Тут трезвомыслящая часть головы педрилки внезапно подала хороший совет — вышибить клин клином. Стихи Пьеро обычно вызывали у него только одно чувство — крайнее раздражение. Но сейчас именно это было бы очень кстати.
— Прочти мне ещё раз, — попросил Арлекин поэта, почти не кривя
— О, если ты просишь… — Пьеро выпрямился, встал в поэтическую позу, смежил очи и принялся декламировать:
— Этот город в руинах растаявших грёз… Проплываю я мимо, как ёбаный стос…
Арлекин почувстовал, что милота мало-помалу отпускает. Стихи Пьеро оказали обычное своё действие.
— Снова осень вуалью туманов спешит, чтобы выплакать весь факен шит, нежным стоном своим оглушив души прихуевшей самшит… — заливался Пьеро.
Арле перестало так плющить и колбасить, но само по себе эмо-поле никуда не делось. Нужны были какие-то радикальные меры.
Арлекин знал по опыту, что всякие нахлобучки — затрещины, заушенья, подзатыльники и прочие меры физического воздействия — на поэта действуют не всегда. Нужно было что-то более чувствительное, уязвляющее.
Решение пришло внезапно.
— Не, — Арлекин покачал головой, — всё-таки плохие у тебя стихи.
Пьеро побледнел, качнулся, сел.
— То есть как плохие? — спросил он голосом сорванным, испуганным. — Почему?
— Матерные потому что, — сказал Арлекин первое, что ему пришло в голову. — У тебя не поэзия, а мат один сплошной.
Эмо-поле как метлой смело. Умиленье лопнуло с брызгами. Арлекину показалось даже, что температура окружающей среды упала градусов на десять.
— У меня, значит, не поэзия? — совершенно спокойно, трезво, без обычного блажного подблекотывания, спросил Пьеро. — Мат один сплошной? Ты в самом деле так думаешь? — он как-то нехорошо подобрался.
Арлекин внезапно вспомнил, что Пьеро шахид по базовой модели. И подумал, что, пожалуй, лучше было бы на него наорать или дать по морде. К этому поэт относился как к части жизни, а вот обоснованную критику ненавидел всерьёз.
Положение спас Напси.
— А чё, мне нравится, — заявил он. — По-моему, прикольно. Про ёбаный насос хорошо.
— Не насос, а стос, это совершенно разные лексемы, — механически отметил Пьеро. — Так ты говоришь, прикольные? Прикольные, прикольные… ну, допустим, прикольные. А вообще ты прав, простая душа, — в голосе поэта прорезалась привычная шизинка, — ты один меня любишь, ушастый, дай я тебя почелюю… — он взял пёсика за уши, поднял к себе и чмокнул в носопырку.
Тут Арле сообразил, что повозка-то не движется.
— Эй, — крикнул он першеронам, — чего встали?
— Да… это… вот… — смутился рыжий, ответственный за команду. — Любуемся! — нашёлся он и мотнул головой вправо.
Арлекин невольно посмотрел туда же и увидел ромашковое поле, посреди которого мясистый рогач-злопипундрий пялил пупицу [84] . Пялил он её усердно, но тупо, механически двигая бёдрами. Пупица держалась незаинтересованно, будто не её имели.
— Вот, смотри, — Арлекин, желая отвлечь поэта от нехороших мыслей, потряс его за плечо. — Видишь?
84
...мясистый рогач-злопипундрий пялил пупицу...– Эпичный образ сношенья злопипундрия и пупицы является плодом воображения Надежды Шалимовой, о чём я с удовольствием впытчивого читателя и извещаю.