Путь Базилио
Шрифт:
Белолицый прищурился, разглядывая бамбука со сцены.
— Нет, всё-таки это ты мордасьте, — сказал он совершенно уверенно. — И вообще, не забывайтесь. Вы все вообще-то звери. Вы звери, господа.
Зал недовольно загудел. Буратине такое вступление тоже не понравилось: честный доширак, он считал себя растением. Однако дискуссию на эту вечную тему он решил пока не открывать — она легко переходила в спарринг, а бамбук пришёл посмотреть представление. Поэтому он промолчал.
— Позвольте всё-таки представиться, — продолжил белолицый свой спич. — Меня зовут Пьеро, мне тридцать два года и мне пиздец. Вам, кстати, тоже.
Стало потише.
— Ах
— Скобейда ты дефная, — пробормотал Буратина. Белый хомосапый ему очень не понравился. Было в нём что-то ненатуральное и в то же время злое, даже опасное. Такие моменты бамбук нутром чуял.
— Да, я натура, — белолицый кое-как взял себя в руки. — Чтобы добиться от меня полезного действия, со мной надо работать. Не покладая рук и всего остальное. Именно с этой целью, мы разыграем перед вами комедию под названием «Девочка с голубыми волосами, или Тридцать три подзатыльника». Мне будут кидать палки, давать пощечины, бить и унижать. Главное, конечно — палки… — тут его рожу внезапно скрючило. — Ебать как же подло… как низко, склизко… и охуительно ржачно! Ржачно, да? Охуенно смешная комедия. Вам понравится. Даже если не понравится — всё равно понравится. Я гарантирую это! Вы что-нибудь поняли?
Звук, донёсшийся из зала, был больше похож на «нет», чем на «да».
— Не поняли? И не надо, — заявил хомосапый. — Сейчас не время думать! — снова заорал он. — Арлекин! Где ты там, анальный клоун? Начинай!
Из-за другого картонного дерева выскочил ещё один хомосапый, в клетчатом трико.
— Приветики, бабоньки! Чмоки, мальчугашки! Я Арлекин! И мне это нравится! — радостно сообщил он собравшимся. — А этот деф, — он указал на неподвижно стоящего панталонника, — уже всех заманал?
— Заманал, заманал! — послышалось из зала. Похоже, Пьеро не снискал зрительских симпатий.
— А мы его вот так! — радостно улыбнулся Арлекин и ударил Пьеро под дых. Тот сложился пополам.
— Встать, бля! Когда с тобой разговаривают! — скомандовал клетчатый, схватил белолицего за шкирку и поднял, наградив парой живительных тычков. Когда же тот, кое-как собравшись с силами, выпрямился, Арлекин влепил ему звонкую пощёчину по правой щеке. И тут же, не давая опомниться — засветил ему по левой, ещё звонче.
— Ты чего хнычешь, дуралей? — спросил он.
— Мне грустно… отчего-то… Весь день я жду кого-то… — промычал бледнолицый, уворачиваясь от третьей пощёчины. Зато не увернулся от арлекиньей ноги — пыром в берцовую. Буратина в таких вещах понимал и удар оценил: не убойный, даже не особо травматичный, но болезненный. Мясные после таких пробоек обычно валятся наземь и орут.
Белый не свалился, а только припал на одно колено.
— Ломай меня… ломай меня полностью, — захрипел он, подволакивая ногу, — истреби меня с лица земли, ты, враг мой, недобрая тварь. О, как я тебя презираю! Мучительно- пламенно, щоб ты знал, презираю тебя, тусклый! — белолицего, наконец, понесло. Теперь уже было совершенно очевидно, что он обдолбан какой-то дрянью, и обдолбан изрядно;
Арлекин хохотнул и дал панталоннику ещё одну пощёчину, с оттяжечкой.
— И эти твои хохотки! Как я ненавижу твои хохотки! Как пахучие древние срубы я их ненавижу! И ещё за то, что я руки твои не сумел удержать… я должен… — белолицый внезапно прыгнул и попытался укусить
— Го-ол! — крикнул Буратина. И тут же получил острым локтем таксы в подреберье. Бамбук с лёгким сожалением подумал, что лизалась она гораздо лучше.
Тем временем на сцену повысыпался, как горох, мелкий электорат — коломбина, арапчата, ещё какие-то существа. Все они, заглушая друг дружку. орали что-то бессмысленное и похабное.
— Эй! Где бляди живут, бляди? Две мохнатые бляди! — рассирался мелкий домовёнок, тыкая в Пьеро палкой.
— Эх, слепить бы бабий сыр! Вот с такими вот внутри! — кричали арапчата, прыгая через поверженное тело хомосапого.
— Денег мало, длинный шмель, ты в кибитку не ходи! — пропела коломбина, присаживаясь над лицом Пьеро и мочась на него.
— Хавал жёваны штаны! — провозгласил пёсик, вставая на пьерово тело передними лапами и делая похабные движения задом, как бы ебя — и тем самым венчая творящийся содом.
Пьеро, лежащий на животе, неожиданно вскочил, отрясая с себя лезущую мелкоту. В глазах его блестели крупные слёзы — а может, ссаки коломбины.
— Вы… вы… — он утёрся правым рукавом и высморкался в левый. — Вы можете! Бить меня… мучить… унижать меня… так надо… я всё это заслужил… заслужил… Но не смейте оскорблять поэзию! Слышите меня, да? Не смейте при мне оскор… блядь! Мне невест… невесл… невесело! — он поскользнулся на ссанине и снова шлёпнулся, на этот раз на спину.
— Ах ты падаль, — Арлекин подошёл, демонстративно расстёгивая штаны. — Почему ж тебе, блядь, невесело? — он поставил ногу на запрокинутое белое лицо, возя подошвой по губам.
— Потому фпо, — невнятно пробормотал Пьеро, — я фочу фениться…
— Жениться? И почему же ты не женился, поёбыш?
— Моя невефпа от меня увефава… — прошепелявил белолицый.
— Ах-ха-ха! — покатился со смеху Арлекин. — Дуралей, невеста здесь — ты! Ща я тебя разъясню… разложу… ща мы тебя оппаньки!
Он приподнял лежащего парочкой тычков в бочину и под челюсть, сорвал с него панталоны. После чего подсечкой опрокинул на локти в позу пьющего оленя, пристроился сзаду — и, крякнув, всадил.
Буратина насмотрелся на подобные сцены в вольере. Ничего нового и интересного в происходящем для него не было, да и не должно было быть.
Однако не в этот раз. В этот раз всё было по-другому.
Сначала его захлестнул стыд — мутный, душный, липкий. Буратине показалось, что у него вспотели внутренности. Чувство было такое, будто его поймали за каким-то идиотским, гадким занятием, и сейчас накажут — и тоже гадко.
Оно тотчас же и случилось. То было отвращенье к себе. Отвращенье ползло по нему, как змея, и всё, чего оно касалась, превращалась в ледяную слизь. У бамбука затряслись плечи. Он протянул руки к лицу, чтобы закрыться — и тут же отдёрнул, до того омерзительным показалось ему прикосновенье к собственной плоти. Растленной, грязной — он чувствовал всё это, чувствовал как своё, как будто это ему промеж булок загнали шершавого. И хотя по вольерным распонятком, то было неприятное, но житейское дело, — однако сейчас оно почему-то обернулося дичайшим срамом, безысходным кошмаром, крушением всего и навсегда, как если б у него нашли какую-то невыводимую генетическую стяжу, отобрали все баллы и отправили вниз, в биореактор. Ничего более паскудного Буратина представить себе не мог — но это было паскуже и гаже, стыже, бляже и хуяже.