Путь Дзэн
Шрифт:
В тя-но-ю обычно употребляются чашки тёмного цвета, с грубой отделкой, часто изнутри не глазурованные — а снаружи глазурь стекает как попало — счастливая небрежность изготовления, которая представляет неисчислимые возможности для игры «управляемой случайности». Особенно ценятся корейские чаши для риса самого дешёвого сорта, крестьянская утварь с грубой фактурой, — среди них «мастера чая» находят безыскусные шедевры формы. Чайница — часто тусклого серебра или непостижимо чёрного лака, хотя иногда используются и старые керамические лекарственные сосуды — чисто функциональные предметы, отобранные мастерами чая за их неподдельную красоту. Однажды прославленная чайница была разбита вдребезги, а затем склеена золотым составом и стала ещё более драгоценной из-за случайных переплетений тонких золотых линий, которые теперь покрыли её поверхность. После того как чай выпит, гости могут осмотреть всю утварь, которая использовалась в церемонии, ведь каждый предмет сделан или выбран с особой тщательностью, и часто, в силу каких-то своих особенностей, должен особенно
Любая принадлежность тя-но-ю выбрана в соответствии с каноном вкуса, который в течение многих веков разрабатывали самые тонкие и чувствительные люди Японии. Хотя, как правило, выбор этот интуитивен, тщательные измерения предметов обнаруживают интересные и неожиданные пропорции, присущие этим созданиям спонтанной геометрии, не менее удивительным, чем спиральная раковина моллюска «наутилус» или снежинка. Архитекторы, художники, садовники и всякого рода ремесленники, — все сотрудничали с мастерами тя-но-ю, как оркестр с дирижёром, так что «дзэнский вкус» проникал и в другие творения этих специалистов, предназначенные на каждый день. Это особенно относится к обычным предметам чисто функционального назначения — кухонным принадлежностям, бумажным седзи, суповым мискам, тарелкам и чашкам, циновкам, корзинкам, бутылкам и кувшинам, каждодневной одежде и сотне других простейших предметов, в которых хороший вкус японцев проявляется с особо выгодной стороны.
Дзэнский дух тя-но-ю особенно наглядно проявляется благодаря чисто светскому характеру этого обычая, не связанного ни с литургией типа католической мессы, ни с изысканными церемониями буддизма Сингон. Хотя гости в разговоре избегают политических, финансовых и деловых вопросов, иногда они беседуют, не углубляясь в доказательства, на философские темы, но предпочтительно — об искусстве и природе. Следует помнить, что японцы включаются в такие беседы так же легко и непринуждённо, как мы в разговор о спорте или о путешествиях, так что для них обсуждение красот природы не притворство, каким оно могло бы стать в нашей культуре. Далее, они не чувствуют ни малейшего стыда, признаваясь, что «сбежали» от так называемой «действительности», от конкуренции, царящей в деловой жизни и в мире. Бегство от этих забот так же естественно и необходимо, как сон. Они не чувствуют ни неловкости, ни раскаяния в том, что на некоторое время приобщились к даосскому миру беззаботных отшельников, которые бродят по горам, подобно гонимым ветром тучам, и не знают иных забот, как вырастить грядку овощей, полюбоваться плывущим туманом и послушать музыку водопада. А некоторые, возможно, и открывают для себя секрет, как совместить эти два мира, и начинают видеть в «тусклой действительности» человеческой жизни ту же самую бесцельную деятельность Дао, что создаёт переплетение веток деревьев на фоне неба. Говоря словами Ху Цзы-чжана:
Если ум не заволокли ветер и волны, вы всегда будете жить среди гор и зелёных деревьев. Если наша истинная природа обладает творческой энергией самой Природы, — куда бы вы ни пошли, везде увидите резвящихся рыбок и летящих гусей. [88]
Дзэн и тя-но-ю породили и особый стиль садоводства, конечно, не тот, что создал разукрашенные псевдояпонские пейзажи с бронзовыми журавлями и миниатюрными пагодами. Лучшие сады не преследуют цель создать иллюзию пейзажа во всех реальных подробностях, они дают всего лишь намёк на общую атмосферу «горы и воды», и так распланированы на небольшом участке земли, что кажется, человеческая рука не сотворила их, а лишь коснулась, помогая им выявиться. Садовод дзэн-буддист не стремится навязать свою собственную волю природным формам, он озабочен скорее тем, чтобы следовать «непреднамеренным намерениям» самих форм, хотя это и требует величайшей тщательности и искусности. Этот садовник только и знает, что стричь, подрезать, выпалывать и обрабатывать садовые растения, но делает он это, ощущая себя как бы составной частью самого сада, а не надзирающим оком, руководящим этим извне. Он не мешает природе, потому что он сам — природа, и возделывает её как бы не возделывая. Поэтому его сад — одновременно и совершенный образец искусства и чудо природы.
88
Книга Хуна «Разговор о корнях овощей» представляет собой описание впечатлений поэта-скитальца XI века, философия которого была смесью даосизма, Дзэн и конфуцианства.
Этот дух полнее всего выражен в знаменитых садах песка и камня в Киото, самым прославленным из которых является сад Рёандзи. Это — прямоугольник, покрытый ровным слоем песка, на котором расположены пять груд камней. Позади невысокая каменная стена, вокруг — деревья. Когда смотришь на этот сад, кажется, что это дикий морской берег или, может быть, море с гористыми островами, и невероятная простота этого вида создаёт настроение такой глубокой безмятежности и чистоты, что его можно ощутить даже по фотографии. Главное в создании таких садов — это искусство бонсеки, что можно перевести как «выращивание камней». Мастера бонсеки отправляются в тяжёлые экспедиции к морскому берегу, горам или рекам, разыскивая камни, которым ветер и вода придали асимметричные, живые очертания. Их привозят
Монахи Дзэн любили разводить сады там, где уже имелось подходящее природное обрамление — они располагали растения и камни по берегам горного ручья, создавая тем самым более непринуждённую атмосферу с намёком на горный каньон, как бы соседствующий с монастырскими строениями. В выборе цветов, как и художники Сун до них, они всегда оставались скромны и сдержаны. Ведь в природе редко сразу встретишь много цветов различной окраски. Лишённый перспективы, японский садик тем не менее имеет легко обозримую форму, и в отличие от многих английских и американских цветочных садов, не производит впечатления плохо написанной маслом картины. Преклонение перед формой растений переносится и в искусство составления домашних букетов, так что и в них подчёркивается не столько сочетание различных красок, сколько очертания отдельных веток и листьев.
Каждый из описанных видов искусства требует технической сноровки, которая вырабатывается в соответствии с теми же принципами, что и обучение Дзэн. Наилучшее описание такого обучения, доступное на языке Западной Европы, — это книга Юджина Херригеля «Дзэн в искусстве стрельбы из лука»[45], где автор описывает, как он сам обучался этому искусству под руководством учителя японского лука. К этому следует также добавить уже упоминавшееся письмо о Дзэн и искусстве фехтования кендо учителя XVII в. Такуана, которое приводит Судзуки в своей книге «Дзэн-буддизм и его влияние на японскую культуру».
Главной задачей в обучении обеим этим дисциплинам является довести ученика до такой точки, когда он сможет действительно начать. У Херригеля ушло пять лет на то, чтобы научиться правильно отпускать тетиву лука, ибо это следовало делать «неумышленно», так, как спелый плод разрывает, лопаясь, свою кожуру. Он должен был решить парадокс — безжалостно тренироваться изо дня в день, не делая «усилий» — научится отпускать туго натянутую тетиву осмысленно, но без умысла. Учитель настаивал на том, чтобы он тренировался как можно больше, но одновременно запрещал ему делать усилия. Ибо искусством этим не овладеешь по-настоящему, пока стрела не «вылетит сама», пока тетива не отпустится у-синь и у-нянь, без участия ума, и без блокировки или «выбора». После многих лет тренировки однажды наступил день, когда это произошло само собой — как, почему, Херригель так и не понял.
Так же обучают владению кистью в письме или рисовании. Кисть должна рисовать сама собой. Это невозможно без постоянной тренировки. Но это невозможно и в том случае, если человек делает усилия. Тот же принцип действует и в фехтовании: нельзя сначала решить нанести удар, а потом произвести его — будет уже поздно. Решение и действие должны слиться в одно. В этом смысл образа дров и пепла Догена: дрова не «превращаются» в пепел — это значит, что в них нет намерения стать пеплом до того, как они уже стали им — а с этого момента они уже перестают быть дровами. Доген настаивал на том, что два эти состояния резко отделены друг от друга, и точно так же учитель Херригеля требовал, чтобы ученик ни в коем случае не «смешивал» две различные операции — натягивание тетивы и отпускание её. Ученик должен был натянуть тетиву до отказа и остановиться, не имея в уме никакой цели, ни малейшего представления о том, что делать дальше. И снова это напоминает учение Догена, согласно которому ученик должен сидеть в дза-дзэн «просто так, ради того, чтобы сидеть» и не питать ни малейшего намерения достигнуть сатори.
Внезапные проблески природы, составляющие суть хайку, описывающих природу, возникают так же. Этих картин нигде не увидишь, если станешь искать. Искусственное хайку воспринимается как кусок жизни, нарочно отломанный или оторванный от мирового целого, а подлинное хайку падает само собой, подобно капле дождя, и содержит в себе весь мир.
Художники и ремесленники Дальнего Востока так хорошо изучили, измерили и проанализировали технику своих мастеров, что путём сознательной имитации они «могли бы обмануть — если бы это было возможно — даже знатоков». По всем количественным признакам, произведение, созданное таким путём, становится неотличимым от оригинала, точно так же, как стрелок из лука или фехтовальщик, обученные совсем иными методами, могут добиться результатов не худших, чем вдохновлённые Дзэн самураи. Но там, где начинается Дзэн, конечный результат не имеет никакого значения. Как мы видели на протяжении всей этой книги, Дзэн не имеет цели — это поездка без места назначения, путешествие в никуда: идти — значит быть живым, но добраться до места — значит умереть, ибо, как гласит наша собственная пословица: «Добрая дорога лучше приезда».