Путь хирурга. Полвека в СССР

Голяховский Владимир Юльевич

В другой раз Женя сказала мне:

— Ты меня обманываешь, братик, не хочешь сказать правду. Я сама уже слышала про инвалидный дом, куда вы меня отправите. Знаешь, недавно я звонила маме. Целую неделю я не могла соединиться с ней в Воркуте, но наконец дозвонилась по вызову. Я сказала ей, что выхожу замуж за офицера Владимира, с польской фамилией Куляковский. Я немного изменила твою фамилию. Ты на меня не сердишься?

Ну как я мог сердиться на бедную девушку, так сильно обиженную судьбой? Все-таки у нес хватило фантазии успокаивать мать. А она продолжала:

— Я сказала, что мы уезжаем на Сахалин, и просила не искать меня, потому что у мужа секретная служба. Ведь

у военных всегда секреты. Еще я сказала, пусть она старается уехать домой в Польшу, а я потом навещу ее. Чего я только ей не врала, даже — что много танцую с Владимиром в офицерском клубе. Знаешь, я так завралась, что сама представила себя танцующей с тобой, а ты был в папином офицерском мундире. Хорошо, что другие в больничном коридоре не понимали, потому что я говорила по-польски. Мама и плакала, и радовалась. Я хотела отослать ей обратно этот папин мундир, но она просила меня подарить его моему мужу.

В первый теплый день я вывез Женю на каталке в больничный двор, а сам пошел оформлять ее на выписку. Через окно я видел, как ее обступили молодые мужчины — наши больные на костылях и в гипсовых повязках. Она восседала на каталке среди них как королева, поворачивала красиво причесанную голову во все стороны и весело смеялась.

Вечером накануне ее выписки я сидел один в комнате дежурного и услышал, как Женя старалась въехать ко мне на единственном нашем колесном кресле. Я открыл дверь и помог ей. На ее культях лежал какой-то сверток.

— Закрой дверь, братик, и поцелуй меня.

У нее томно блестели глаза и в лице была готовность страсти. Я наклонился над ней и поцеловал в щеку.

— Нет, не так, не так, — прошептала Женя.

Она обхватила меня и впилась влажными губами в мои. Она изгибалась всем телом и прильнула ко мне горячими упругими грудями и животом:

— Я хочу сделать тебе и себе подарок — это будет подарок нам вместе, один раз…

— Но ведь ты мне как младшая сестренка.

— Не думай обо мне так.

— Но это лучше для нас обоих.

— Ты мне всегда нравился. Я давно заметила тебя в парикмахерской.

— А я и не знал.

— Теперь ты знаешь, — она крепко прижималась ко мне тазом, повиснув на мне и обхватив культями.

Вот какая ужасная ситуация! — се просящее тело возбуждало во мне желание, но я не мог, не мог себе это позволить: перед моим мысленным взором стояли культи ее ног.

— Нет, Женя, нет, не надо…

— Надо, надо, надо! Я это не теперь, я об этом давно мечтала, я так хочу..

— Женя, я могу любить тебя только как сестру.

Она резко отстранилась от меня, упала в кресло и отвернулась в сторону, содрогаясь от рыданий. Что говорить? Я гладил ее руку. Не поворачиваясь, она протянула мне сверток:

— Это мундир моего отца — для тебя.

— Но, Женя, это же твоя единственная память о нем.

Тогда она медленно повернулась и посмотрела мне в глаза:

— Память? Ты говоришь — память?.. А ты сам, ты дал мне память?.. А я-то хотела хранить твою ласку как память. Это была моя последняя мечта в жизни. Я даже маме сказала, что я уже спала с Владимиром. Нет, теперь мне не нужна никакая память. Что мне помнить? Вы, советские, вы убили моего отца, как собаку; вы топтали мою маму, как дерьмо; а теперь загнали меня, безногую, в угол, как крысу. И ты тоже — советский. Поэтому ты и не захотел меня.

— Женя, я не совсем советский. Ты несправедлива ко мне.

— Несправедлива, да? А отказать мне в моей последней мечте — справедливо? Нет, уже ясно — пришла моя очередь доживать в страданиях, без памяти и справедливости. О, как я зла! Я зла на весь мир. Но самую горькую, последнюю

обиду нанес мне ты, братик. Ты дал мне свою кровь, но не захотел мое тело. Знаешь, если бы у тебя не было ног, я не отказала бы тебе в любви. Но теперь мне все равно — я уже смирилась перед своей судьбой и не стану сердиться на тебя. Я только прошу — не навещай меня в инвалидном доме. Я простилась с мамой, а теперь простилась и с тобой. Я знаю — я там долго не проживу.

Когда ее на носилках вносили в медицинскую машину, мы с Дорой стояли на ступеньках больницы и махали ей. Мы чувствовали — это было как похороны. Но вряд ли она даже видела нас — прекрасные ее глаза были полны слез.

Прожила она в инвалидном доме два года. Для мужчин-инвалидов она была подарком: молодая, красивая и, самое главное, — без ног. Она и там проявляла свой злобный характер, и ее лишали еды, потому что она не хотела выполнять заданную работу. Тогда безногие, безрукие, безглазые и деформированные мужчины несли ей хлеб, водку и папиросы за любовные ласки. Женя стала алкоголиком и умерла от септического аборта.

Судьба этой девушки на всю жизнь осталась в моем сознании. Я думал: как прекрасно могла бы сложиться ее жизнь в родной Польше, если бы ни ее страну, ни ее саму не изуродовала несправедливость столкновения политических и социальных сил мира. В судьбе Жени отразилась жестокая судьба ее прекрасной страны. Когда кто-нибудь при мне критиковал поляков и Польшу, я рассказывал тому о судьбе Жени.

Много раз я рассказывал о ней друзьям, а потом написал о ней небольшую повесть и отсылал ее в разные журналы. Все отвечали отказами — советская пресса не могла позволить писателям рассказать людям правду жизни. Писатели должны были описывать жизнь воображаемую. Но с того времени я стал записывать наблюдения, которые давала мне моя медицинская профессия, и потом собрал их в эту книгу.

Удары общественно-политических волн продолжаются

В один из дней ранней весны 1954 года я вернулся домой с дежурства и нарубил дрова для себя и хозяйки. Я любил это упражнение, мне нравилось ударить, прицелившись, точно по середине напиленного бревна, услышать треск раскалывания и почувствовать запах свежей древесины. Особенно приятно колоть твердые дубовые и березовые чурки, они лучше раскалываются под топором. А вот осина и клен мягче — в них топор вязнет и застревает. Наколов дрова, я взял два ведра и пошел за водой к водонапорной колонке на углу улицы. Носить воду я не любил, но нужно помочь хозяйке. Возвращаясь с полными ведрами, я увидел у ворот нашего дома правительственную машину ЗИМ (длинный лимузин). Что за черт! — кто и зачем приехал? В машине сидел поджидавший меня шофер нашего министра, он сказал, что министр послал его привезти меня на срочное заседание. Это еще странней — какое заседание может быть у министра со мной? Зная по опыту, что от встреч с высоким начальством нельзя ожидать ничего хорошего, в просторном салоне лимузина я решал по дороге: какая меня ожидает неприятность? Машина подкатила к подъезду Центрального Комитета Коммунистической партии Карело-Финской Союзной Республики. Еще одна странность — меня, беспартийного, привезли для совещания с министром в ЦК. Обстановка в вестибюле холодно-официальная — громадный бюст Ленина, а по бокам — портреты членов Политбюро, охранники с пистолетами на ремнях. От кого они охраняют? Ответ мог быть один — от народа. Мне выдали заготовленный пропуск в административный отдел. В кабинете заведующего сидел в кожаном кресле наш министр Журавлев, а на диване и на стульях — четверо незнакомых мне молодых докторов-евреев. Что бы все это значило?