Путь, исполненный отваги. Задолго до Истмата
Шрифт:
— По вору и кнут! — решительно ответил отец Михаил. — Я совсем не понимаю, на кой священнослужителю становиться богатеем? Что ты будешь делать с богатством? Меня Господь поит, кормит, одевает, что еще нужно?
— Ты, Миша, до сих пор в проблемах житейских дите горькое, — сказал Афанасий, пальцем указывая Иннокентию на пустую чарку, — аль не знаешь, что кругом отцы святые хоромы себе понастроили, живут в хоромах этих бляжьим образом, невзирая на целибат, детей внебрачных позаводили. Не слыхал, что Петруша-то Алексеевич — сын внебрачный патриарха
Выпьем, братья! Ты знаешь, я намедни с графом, — Афанасий произнес почтительно, уперев перст в потолок, — пару вечеров сиживал. Довелось на старости лет. Он же вообще еретик! Да-да, молодой человек, вы все еретики! Так вот граф с нас смеется! Мы, говорит, по сравнению с вами, грешниками, агнцы невинные! И он прав, черт меня побери! Книгу мне дал почитать, буквы только непривычные, чудно написано, хоть и аккуратно. Шопен, шопен... гяур...
— Шопенгауэр, — поправил священника Иннокентий, — а что из него он дал вам почитать?
— Что-то про смерть и неразрушимость, — припомнил Афанасий.
— «Смерть и ее отношение к неразрушимости нашего существа», — подсказал парень.
— Она самая. Правильно пишет, немчура поганая! Тошно читать было, но пишет правильно. Человек вроде как один из всех животных представляет себе конец, смерть, так сказать. И от предчувствия этой самой смерти придумывает себе различные вариации загробной жизни. Так ладно, придумал ты вариацию с Раем Небесным, так живи по библейским канонам. Нет, придумают себе законы, а потом их и нарушают!
Отец Михаил пригорюнился.
— Не скажи, брат, есть люди, которые следуют точно букве Закона Божьего, лично я знаю троих... нет, тот запивашка, двоих знаю!
Афанасий раздраженно махнул рукой.
— Это глупцы! Идиоты! Фанатики! Обратная сторона монеты. Этих я боюсь больше всего. Это они сжигали на кострах ведьм, объявляли страну... как ее... Австралию... дьявольским наваждением, проклинали все новое и непонятное! Миша, а что, уже вино кончилось? Где келарь твой?
— Владыка, а не хватит ли нам уже? — осторожно спросил Иннокентий. — Время уже за полночь, как бы...
— Я, Михалыч, скажу, когда хватит! — погрозил ему кулаком Великий Сакелларий. — У меня была очень трудная неделя. Келарь, твою мать! Шкуру спущу!
В дверях возник перепуганный келарь. Вопросительным взглядом он посмотрел на министра культуры как на самого трезвого, но тут заревел отец Афанасий:
— Святой гром на твою голову, нечестивец! Скорее неси хлебного вина, иначе такую епитимью наложу — триста лет после смерти исполнять будешь!
Перепуганный
— Ну зачем же так, ведь мы с этим вроде боремся... а тут налицо откровенное хамство!
Повеселевший владыка Афанасий ткнул жилистым кулаком министру под бок.
— Не вешай носа, вьюнош. Поскольку здесь все выпимши, то начальников средь нас нет, как и подчиненных. А этим толстомясым дисциплина нужна. Ты думаешь, он сейчас в подвале возьмет бутыль и принесет нам? Ошибаешься! Он возьмет три. Одну принесет нам, одну выпьет по дороге, а одну спрячет на завтра. Не веришь? Пойдем проверим!
Иннокентий нехотя встал со стула и поплелся вслед за бойким стариком. Отец Михаил остался сидеть с подпертой ладонью щекой. Сделав несколько поворотов по узкому, плохо освещенному коридору, они спрятались в темной нише.
— Тс-с! По моим подсчетам, он должен скоро идти! — прошептал владыка. — Ага, вот он, грешный!
Раздался еле слышный топот подбитых войлоком сапог, и вот уже через мгновение неподалеку от них послышалось жадное бульканье. Затем в нишу просунулась рука, поставила опорожненную бутылку на пол — и тут же быстрый священник схватил пьянчужку за руку.
— Спасите! — раздался испуганный вопль.
— И спасем, и сохраним, — насмешливо сказал Великий Сакелларий, выходя из своего укрытия, — тебе, сын мой, мама в детстве не говорила, что красть грешно? А, брат Серафим?
— Сирота я! — понурился келарь.
— А раз сирота, то прочтешь сегодня... нет, сегодня Господь тебя не услышит, ты пьян... прочтешь завтра триста раз «Помилуй мя», а три воскресенья подряд тебе постные. Уразумел, дитятко?
— Уразумел, владыка! — тяжко вздохнул келарь. — Исполню, клянусь Господом!
— Не упоминай всуе имя Господа нашего, когда пьян! — строго сказал старик. — Где еще одна бутылка?
— Какая бутылка, отче? — искренне удивился брат Серафим. — Одна выпита и одну вам нес...
Иннокентий мог бы поклясться, что брат не лукавит. Однако Великий Сакелларий придерживался иного мнения. Легонько хлопнув келаря по широкому рукаву рясы, он хмыкнул:
— А то я келарем не был! Кого хочешь надуть, дитятко? Господа ты еще надуть сможешь, но старого Афанасия — никогда. Доставай бутыль, говорю!
Брат Серафим еще раз горько вздохнул и вынул из рукава полуштоф. Протянув его своему мучителю, он хмуро спросил:
— Епитимью увеличивать будете, отче?
Старик посмотрел на Иннокентия, нахмурил брови.
— А что, боярин, может, и вправду пожалеть запивашку? Келарь опустился на колени и приложился к руке Великого Сакеллария.
— Встань, дурак! — беззлобно отругал его старик. — Никогда не целуй руки пьяному священнику! И епитимья моя недействительная, поскольку я выпимши. А сказ мой будет таков: послезавтра мы проведем ревизию монастырских подвалов. И спаси тя бог, если случится какая недостача! Все уразумел? Ступай себе с богом!