Путь к Эвенору
Шрифт:
Я сжал кулаки. Кира не виновата. Не ее вина, что если я обнимаю ее — она каменеет, а если начинаю ласкать — кричит. Но ведь и я тоже не виноват. Я всегда делал для нее все, что мог, но, кем бы я ни был, я не целитель разума и души. В лучшем случае — я исследователь.
— И это тоже пройдет, — сказала она.
Точная цитата из меня, а не искаженная из Эйба Линкольна. Я ей это повторял во время ее беременности. Своего рода мантра.
Даже смешно, ей-богу: всегда я политически некорректен. Здесь — говоря, что женщина должна иметь примерно те же права,
Возможно, они в этом не виноваты. Возможно, вообще никто ни в чем не виноват.
— Пройдет, куда денется.
Может, и пройдет. Я скептик, но чего на свете не бывает.
Медленно, осторожно я снова обнял ее — не прижимая — и поцеловал в шею. Получилось: она вздрогнула, но не закричала и не начала вырываться.
Какая-никакая, а победа. Я разжал руки.
— Увидимся за ужином.
Так было не всегда. Когда-то, в начале, мы проводили больше времени в постели, чем вне ее. Может, это было и не так, но мне так запомнилось.
Да черт побери, первый раз мы с ней были вместе через несколько часов после того, как мы с Карлом вытащили ее из фургона работорговца и освободили вместе со всеми рабами той партии. Я всегда говорил, что в этом бизнесе бывает сопутствующая выгода.
Но уже тогда были первые признаки — когда я порой ночью касался ее, а она сжималась и отстранялась, объясняя, что слишком устала, или когда вскрикивала, если я неожиданно обнимал ее, — и тут же с нежной улыбкой упрекала сама себя за пугливость.
Но тогда подобные вещи случались очень редко и, я бы сказал, ничему не мешали. Скорее наоборот.
Все происходило очень медленно: сперва иногда, потом редко, потом чаще и чаще, а потом я вдруг осознал, что мы не занимались любовью уже добрый год и что она не выносит прикосновений.
Выпить бы надо.
Блестящая серая глиняная бутыль холтского бренди нашлась в гостиной на втором этаже. Там же отыскалась пара кружек.
Впрочем, «гостиной» этот зал именовали придворные — я всегда называл его про себя «трофейным». Ковер на полу был из кусочков шкур, по стенам висели головы животных, убитых баронами Фурнаэль: олени, кабаны, волки и — единственная — огромная бурая медвежья башка, пасть разинута, желтые зубы вот-вот клацнут... Вряд ли эти зубы так блестели, отполированные, у живого медведя.
На одной из стен, под самым потолком, висит целая тушка зайца, будто застывшего в прыжке. Наверняка за этим стоит какая-то семейная легенда, но какая — мне узнать не удалось.
Неуютное место, и не потому, что зверье выглядит как живое. Оно таким не выглядит — бимские чучельники далеко не мастера, и со стеклом в Эрене всегда было худо. Вместо стеклянных глаз здесь вставляют белые костяные полушария. Ощущение — будто находишься среди то ли зомби, то ли слепышей. Не сразу привыкнешь, и бренди помогает.
Беда в том, что на меня вдруг напала икота — как раз когда я пил, а я этого терпеть
Я разжег камин и уютно устроился в низком кресле, любуясь играющим огнем, — и тут в дверь постучала Дория.
Она переоделась к ужину — была в длинном фиолетовом платье из ткани, которую я всегда называл велюром, хотя и знаю что это неправильное название. Туго облегающий верх — от низкого декольте до расшитого золотом пояса на бедрах, концы которого спадают на широкую складчатую юбку. Корсаж и рукава отделаны золотым шнуром. На таком же шнуре к поясу подвешена сумочка.
— Ну и как? — спросила она.
— Прекрасно, — ответил я. — Хоть сейчас на трон.
Она взглянула на две кружки, что грелись на камнях у камина.
— Меня ждал? — поинтересовалась она, когда я лениво приподнялся и повернул кружки другим боком. Я икнул и помотал головой.
— Нет. Но согреть две кружки ничего не стоит. Кто знает, когда друг решит забежать выпить.
— Или вылечить твою икоту. — Она улыбнулась, опустилась в кресло и откинула голову на высокую спинку.
— Ага, — с ноткой сарказма отозвался я.
Она вытащила из кошеля что-то похожее па кварц.
— Вот, пососи.
Я пожал плечами и сунул камешек за щеку. Сладко...
— Горный сахар? — спросил я, перекатывая его ро рту. Демосфен, чтоб тебе пусто было.
— Именно, Ватсон.
Я приподнял бровь, точно спрашивая: «И это излечит икоту?»
Дория кивнула.
— Девяносто процентов. Икоту вызывает нарушение баланса электролитов в крови, из-за чего начинаются спазмы Диафрагмы. Обычно сдвиг в сторону ацидоза. Соль или сахар помогают исправить дело. Если они не действуют — значит, сдвиг был в сторону алкалоза; тогда поможет лимон. Подожди немного.
Я собирался возразить, но икота прошла. Возможно, просто потому, что устала меня мучить.
— Где ты этому научилась? В сестричестве Длани?
— Нет. Это с Той стороны. Меня научила одна подружка, Диана. По-моему, ты ее не знал.
— М-м-м... Не припомню.
— Нет. Ты ее точно не знал. — Дория улыбнулась. — Ты бы запомнил. Как там кружки?
— В самый раз.
Кружки и правда согрелись как надо: были чуть более горячими, чем принято на Этой стороне. Самое оно для холтского бренди. Я раскупорил бутылку и плеснул нам обоим по доброй порции. Я собирался встать и отдать ей кружку, но вместо этого Дория поднялась и пересела на подлокотник моего кресла, обняв меня за плечи. Она пахла цветами и мылом.
— Лехаим.
Я чуть запнулся на еврейском словце. И заслужил улыбку.
— Лехаим, — повторила она и выпила. Я тоже. Бренди обожгло мне горло и согрело желудок. Неплохо — весьма.
— Тебя что-то тревожит? — спросила она.
— Мелочи. — Я постарался, чтобы это прозвучало как можно беззаботнее. — Не тебе же одной можно тревожиться.
Она усмехнулась.
— И о чем твои тревоги на сей раз? Как соблазнить вашу горничную?
Я изобразил содрогание.
— Ты видела нашу горничную?