Путь к себе. О маме Наталии Сац, любви, исканиях, театре
Шрифт:
Из геометрии известно о параллельных линиях, которые никогда не пересекаются. В жизни, напротив, бесконечные пересечения событий, характеров, судеб, интересов. На их месте обычно образуются запутанные узлы и болевые точки. Все чаще и чаще теперь моя деятельность сводится к распутыванию или разрубанию бесконечных узлов и все больше возникает на мне самой болевых точек.
Однажды выдался у меня особенно тяжелый день. Заболело сразу несколько учителей, надо кем-то их заменить.
Звонок. У телефона сама завгороно Косабиева:
— Я звоню вам лично, чтобы попросить к 16 часам выделить 80
— Но, Валентина Павловна, и в девятых, и в десятых завтра итоговые контрольные.
— Знаю, знаю, — есть трудности. Но я потому и звоню лично вам (опять это лично!), что верю в ваш организаторский талант. Между прочим, есть мысли представить вас к заслуженному учителю. Так, значит, не позже четырех 80 человек с флажками на Болотной площади.
Перемена. Кто-то о чем-то спрашивает, кого-то за что-то отчитываю, в голове одно: ну, что я скажу ребятам. Про патриотизм и интернационализм? Или, может, про идиотизм и кретинизм — других измов к этому мероприятию не подберешь? На перемене прошу девятые и десятые классы собраться в актовом зале. Ни на кого не глядя, отчеканиваю:
— Сегодня приезжает важная делегация из США. Вы должны ее приветствовать флажками на Болотной. Если вы мне скажете, что у вас завтра итоговые контрольные, я это знаю и отменить ничего не могу. А если вы меня спросите: верю ли я, что это, действительно, нужно, я вам отвечу: нет. Каждый из вас пусть сам решает, идти ему или нет, но если не будет 80 человек, у меня будут неприятности. За исключением 4 человек пришли все. Кортеж проехал только в семь часов, естественно, никто на ребят не обратил внимания.
С тяжелым чувством я шла домой. Да, они меня не подвели. Но ведь это спекуляция на любви. Сколько можно. Тем более, что я уже давно с ними нигде, кроме уроков, не встречаюсь (ах, как славно в прошлом году мы сидели у зимнего костра, картошку пекли, вино какое-то пили — непедагогично, но здорово; а может, это и есть настоящая педагогика)… Нет, так дальше продолжаться не может. В другой раз я их попрошу, они уже не отзовутся, и правильно сделают. И рухнет окончательно то, во имя чего можно было всем этим заниматься.
Вхожу в подъезд своего дома. У лифта высокий пожилой мужчина. Посмотрел на меня внимательно, потом вдруг:
— Вы учительница?
— Да. Откуда вы знаете?
— По лицу видно. — Смотрит с пониманием грустными добрыми глазами, — вот она, Каинова печать профессии.
Вечером звонит мама:
— Слушай, я тут поговорила с нашим министром, он разрешил мне взять тебя в штат на должность завпеда. Я дам тебе сто десять рублей.
— Мамочка, я больше 500 получаю.
— Но ведь это театр.
— Нет, спасибо, наверное не стоит.
— Разумеется, я не уговариваю, и все-таки подумай. Ведь это театр.
Другого аргумента у нее не было, но этого оказалось достаточно.
Два самых близких мне человека — мама и Юра — никогда не метались, не искали разных путей: театр был тем единственным, по которому надо идти, ради которого стоит жить.
Совсем по-разному сложились их судьбы, но одинаковы были устремления. Юра сыграл
Актерская профессия — зависимая, жестокая. Как он ждал ролей! Ходил на все читки, что-то бубнил в ванной — примерялся. Потом вывешивали распределение — опять ничего, и так раз за разом. Уходили годы, улетала надежда, и удача обходила стороной. А в этом деле удача едва ли не самое важное, может, важнее, чем талант.
Юра был бесконечно предан театру. Ради крохотной рольки, даже массовки, приходил раньше всех, тщательно гримировался, никогда не спешил уйти. В Центральном детском его звали любимцем коллектива, неизменно самым большим числом голосов выбирали в местком (против обычно бывал только один его собственный голос), и он выбивал путевки, без конца кого-то куда-то устраивал, хлопотал… Но родной Центральный Детский к Юре был не очень-то благосклонен, а к его смерти причастен…
Было предновогодье — 30 декабря. Я должна была уходить на спектакль (уже работала в театре), а Юра все не шел. Наконец, открывает дверь и с ходу:
— Черт те что, об актерах совсем не думают, набили на сцене каких-то реек… Но я спектакль не испортил…
Смотрю — он хромает:
— Что с тобой?
— Да вот — там же погоня в «Бонжур, муеье Перро», я бросился и зацепился. Но я тихо уполз, я спектакль не испортил…
— Что ты повторяешь чушь? Этот спектакль испортить невозможно (я его видела, он мне не нравился). Намажь йодом, я скоро вернусь…
Вернулась не так скоро, как должна: проболталась, протрепалась. Вхожу, он в своей комнате на тахте.
— Юра, мне собаку вывести? — Молчит. — Юра, собаку надо выводить? — Опять молчит. — Юра!..
Он умер от стресса — страшно испугался, что испортил спектакль.
Театр… Ты жесток, но тебе невозможно противостоять.
Я ухожу от вас.
Я ушла из школы. Навсегда. Работаю в Детском музыкальном театре. На первых порах одной из главных моих обязанностей стали «вступляшки» — так между собой мы называем вступительные слова перед спектаклями.
Такая форма общения со зрителями была учреждена мамой еще в Московском театре для детей. Раз она спросила со сцены:
— Дети, вы знаете, что я люблю?
— Знаем, — ответили дети. — Ты любишь разговаривать.
Но она не только любила, она умела разговаривать со сцены, увлекать и подчинять себе любую аудиторию. Однако ей было некогда, очень некогда и уже на втором спектакле только что открывшегося Детского музыкального театра она попросила сказать вступительное слово меня, рассчитывая на «гены». «Гены» не сработали, я выступила плохо. Разумеется, ей об этом доложили, и вечером она мне позвонила: