Путь к себе. Отчим.
Шрифт:
Учительница зябко передернула плечами.
— Есть у меня в классе мальчик Передереев… — начала она.
— Этому «мальчику» — восемнадцатый год, — буркнул Федор Федорович. — По два года сидел в пятом и седьмом классах… Верзила повыше нас с вами… Кулаки — кувалды.
— И вот Передереев невзлюбил новичка Бакалдина. — Таисия Самсоновна подняла страдальческие глаза на Кирсанова. — Бакалдин с вашим Сережей дружит… На переменах Витя все приставал к Ремиру. Я даже слышала, пригрозил: «Зубы твои в горсть соберу, клоун».
— Его стиль, —
— Я пристыдила Витю. На черчении Бакалдин встал стереть с доски, а Передереев положил на его сиденье четыре кнопки острием вверх. Сережа смел их. Тогда Передереев сказал: «Я и с тобой рассчитаюсь…» В перемену, только учитель вышел из класса, Передереев подошел к Сереже, сжал в кулак его рубашку у шеи. Ваш сын оттолкнул Передереева, схватил первое, что попало под руку, — деревянный макет подшипника — и запустил в него… да попал в голову очень тихого ребенка Сени Коваленко. Сене сделали перевязку и отправили домой. Он живет с бабушкой… Родителей нет… Я собрала классное собрание… Все осуждали Сережу за вспыльчивость.
Дома Виталий Андреевич застал сына за любимым занятием: он грыз поджаристые сухари, положив ноги на батарею, и решал кроссворд.
Раиса Ивановна была еще на работе.
Узнав, что отец возвратился из школы и в курсе всех событий, Сергей мрачно сказал, как когда-то:
— Но ты же сам учил защищать правых.
— Разве так, как сделал это ты? Возможно, Сеня в больнице. Тебе придется отправиться сейчас же к его бабушке и к нему…
— Не пойду…
— Нет, пойдешь. Со мной. Ты ведь не щадишь и меня… Хуже будет, если я пойду извиняться один…
Виталий Андреевич узнал в школе адрес Коваленко. Дорогой Сережа сумрачно молчал. Действительно, отвратительный у него характер. Вот пробил голову ни в чем не повинному человеку. Возможно даже, у Сени сотрясение мозга, и он на всю жизнь останется инвалидом, а его, Сергея, как виновника будут судить. И поделом… Рем тоже сказал: «Я тебе благодарен… Покрушить голову Коваленко… Это мне напомнило Кострому и тех… зверей».
Они спустились по крутой лестнице вниз, в полуподвальное помещение, и постучали в дверь, обитую войлоком.
Им открыла старенькая женщина в длинной серой кофте. Услышав, кто перед ней и зачем пришли, женщина огорченно сказала, обращаясь к Сереже:
— Что же это ты, милый? Так ведь и убить человека можно.
Сережа, потупясь, стоял у порога.
— Я не хотел…
— Сенечка, иди сюда, — позвала женщина.
Из соседней комнатушки вышел Сеня с перевязанной головой. Он, видимо, чувствовал неловкость от этого визита.
— Извини, я не хотел, — сказал ему Сергей.
— Я знаю…
…По дороге Сережа зашел к бабушке, а Виталий Андреевич, придя домой, обо всем рассказал Раисе Ивановне. Она забегала по комнате:
— Ужас! Ужас! Несчастье мое! Насколько было бы спокойнее с дочерью. Никогда не знаешь, чего ждать. Изверг! Хоть бы скорей уже выучился и женился, и пусть его жена
Виталий Андреевич невольно рассмеялся. Вот чего он не мог представить, так это Сережу женатым мужчиной. Виталий Андреевич усадил Раису Ивановну на диван:
— Раюша! Ну что ты так? Ведь и его пойми. Парню пятнадцать лет… внутри вулканы. За год вдвое увеличилось сердце, сделалась взрослой кровь, он становится мужчиной…
— Значит, сноси чужие головы?!
— Никто об этом не говорит. Но ведь и не учитывать то, что с ним происходит, нельзя: время бурь и ломок. Надо ли добавлять еще внешние смерчи? Этот возраст, уверяю тебя, не менее сложный, чем младенческий. Понимаешь, личность рождается.
Раиса Ивановна фыркнула, но, уже успокаиваясь, примиренно сказала:
— Личность! Спустить бы этой личности штаны, да так накатать, как в старину это делали…
— Ты знаешь, — задумчиво произнес Виталий Андреевич, — я однажды это сделал, когда моему Василию было лет двенадцать. А позже узнал: мальчишка мелом на дверях сарая написал «дату позора» и два года нет-нет да и приходил к ней, чтобы подогреть ненависть к своему тирану. Возможно, это и отдалило его от меня…
— Черт знает, как подступиться к этим деточкам, — недоуменно приподняла плечи Раиса Ивановна. — Я и сама в этом возрасте была изрядной цацей. Помню, какую непримиримую войну вела с мамой по поводу галош. Делала вид, что иду в них в школу, оставляла дома, под лестницей, а возвращаясь, надевала, прежде чем предстать перед грозными очами…
— Но все же хочется пересилить его ослиное упрямство! — опять горячась, воскликнула Раиса Ивановна. — Все подвергает сомнению.
— А может быть, Раюша, мы слишком «дрессируем» его, он сейчас болезненно-чувствителен. Вероятно, что-то надо и не замечать и, уж во всяком случае, быть с ним помягче.
— Прямо филиал института благородных девиц открыть!
Это она по инерции произнесла. У нее на днях был разговор с Сережей. «Из меня добром веревки можно вить», — сказал он, поглядев на нее взросло. «Ну а если, ты упрям и не слушаешься?» — «А ты больше в меня верь, мне же скоро шестнадцать». — «Ну, положим, через полгода». — «Видно, придется тебя, маминушка, послать в родительский университет», — словно бы и добродушно сказал он, но по нижней полной губе его пробежала хитринка.
Вспомнив эту фразу, Раиса Ивановна сдвинула брови: «Нахал», но мужу пообещала:
— Попробую смирить эмоции…
…К родителям вечером пришли друзья. Сережа заперся в своей комнате, лег на диван, положил подушку на лицо. Звуки из соседней комнаты почти не доносились.
Не любил эти сборища взрослых, где его принимают за пай-мальчика.
Мысли потекли неторопливо, спокойно: «Что ждет меня в будущем? Может, я пустоцвет, говорун… Так нет же — терпеть не хочу громких фраз!.. Важно быть Человеком… Но ведь и люди очень разные… Хочется быть настоящим…