Путь к славе, или Разговоры с Манном

Ридли Джон

— Герман Хоувер. Простите нас, Джеки, тут произошло недоразумение. Если бы вы сразу сказали Максу, что вы — гость мистера Синатры…

— Не люблю бросаться именами, — правдиво, но несколько горделиво ответил я.

Герман оказался приятным на вид парнем — с круглым, мясистым лицом. Между тонкими бровями и линией густых волос красовался лоб, похожий на рекламный щит. Фрак, отлично сшитый, сидел на нем не совсем так: казалось, ему куда удобнее было бы в шортах-бермудах и открытой рубахе поджаривать на лужайке за домом гамбургеры на гриле. Словом, он ничуть не был похож на человека, который владеет одним из самых модных заведений на бульваре Сансет.

Шагнув

в сторону, Герман широким жестом пригласил меня в свой клуб.

И что за клуб!

Сказать, что он был роскошен, значило бы не сказать ничего. Сказать, что он был великолепен, значило бы сказать недостаточно. Шелковые скатерти, меню на французском, метрдотели в черных галстуках. Один только бар — атласные сиденья, спиртное высшего класса — был сущим раем для пьяницы. Все вместе производило такое впечатление, что по сравнению с этим «Копа» в Нью-Йорке казалась каким-то карточным столиком с парой раскладных стульев.

И последний штрих: девушки. Девушки клуба «Сайрос». Гардеробщицы с прическами Авы Гарднер, продавщицы сигарет в коротеньких юбках поверх ажурных чулок. Как и обещала надпись при входе, это были «самые красивые девушки в мире», и уже ради них одних стоило потратиться на входной билет.

Если ты покупал входной билет.

Но если ты был знаком с такими парнями, как Фрэнк Синатра, то тебя проводили сюда бесплатно и оказывали теплый прием.

Заведение имело приличные размеры. Основной зал вмещал около пятисот человек, а еще около ста пятидесяти могло расположиться в банкетном зале, откуда также открывался вид на сцену. В этот вечер, похоже, сюда натолкалось, втиснулось, набилось под завязку раз этак в шесть больше народу. Казалось, все они — сплошь звезды. Рок Хадсон, Анита Экберг, Боб Митчум, Кирк Дуглас со своей миссис, Джимми Стюарт со своей миссис, Лилия Дэви с целой оравой поклонников, набивающихся к ней в любовники. Они кружили вокруг нее, не в силах противиться той силе притяжения, какой обладала ее сексуальная привлекательность. В целом это зрелище смотрелось как собрание на горе Олимп. Все, как на подбор, — боги и богини. И все они просто сидели, болтали и пили, не обращая ни малейшего внимания на зевак по краям зала — рядовых зрителей, обычных лопухов с улицы, которым непостижимо повезло достать билеты на шоу и которые перешептывались теперь между собой и показывали пальцами на Голливуд во всей его красе.

Герман повел меня к столику. Я прикинул, что, раз тут такая давка, цветному вроде меня следует рассчитывать на место где-нибудь в тылах, вроде как мой номер в «Колониал». Вопреки моим предположениям, мы забирались в зал все глубже, глубже, пока не очутились в самом центре, впереди, и не подошли чуть ли не вплотную к сценической площадке. Там стоял столик, а на нем табличка: «ЗАРЕЗЕРВИРОВАНО». Герман убрал табличку, а тот парнишка, Макс, выдвинул для меня стул.

Герман сказал:

— В будущем, мистер Манн, — вы только не подумайте, я не в порядке жалоб, — но, для общего удобства… Если бы вы только дали нам знать заранее, что придете… Мы держали этот столик для вас каждый вечер, хотя — опять-таки, не в порядке жалоб, — хотя, разумеется, могли бы использовать это место.

— В будущем? Да я никак не поверю, что все это в настоящем происходит.

Не знаю, понял меня Герман или нет, но он рассмеялся так, словно понял. Макс, чтобы не оставаться в стороне, последовал его примеру.

Герман, а за ним и Макс, осведомились, как положено, не нужно ли мне чего, а потом удалились, и им на смену мгновенно

появилась целая орава официантов. Один принялся накрывать на стол, другой перевернул стакан для воды, еще один стал наполнять его, тогда как его товарищ застилал мне салфеткой колени. Вожак этой стаи — темноволосый, темнокожий человек, наверное мексиканец, — порекомендовал мне кое-какие ночные деликатесы, которыми приятно будет полакомиться во время шоу. Я согласился, и он ушел, уведя за собой свое лакейское племя.

Я остался один.

Посреди примерно восьмисот улыбающихся, манящих друг друга пальчиком — «привет, дорогуша» — звезд, я, никому не известный негр, восседал в центре зала за столиком, накрытым на одного. Я не мог бы бросаться в глаза больше, если бы на мне горели волосы. И мне тут же захотелось оказаться вместо этого в каком-нибудь клубе «с ограниченным доступом», прижатым к стенке. Не потому, что я заслуживал того, а потому что, сколько бы я ни притворялся, по сравнению со всеми присутствовавшими здесь, я был никем, я был чужаком.

Кто-то побарабанил по моему плечу. Я оглянулся. Мне стоило огромного труда не выпалить «Чак Хестон!» и вести себя так, будто в порядке вещей, совсем как солнце в полдень, то, что звезды барабанят меня по плечу, чтобы привлечь мое внимание.

Он сказал:

— Добрый вечер.

— …Добрый вечер.

— Как дела?

— Да вот, в городе. Выступаю в «Слапси-Максиз».

— Кроме шуток?

— Ну да.

— Обязательно приду как-нибудь посмотреть, лишь только появится между съемками свободное время.

— Я оставлю ваше имя на входе.

— Приятно было увидеться, — сказал он мне, а сам краем глаза уже заметил кого-то из знакомых и заулыбался им.

— Приятно… — ответил было я, но осекся: Хестон уже отошел в сторону. Я-то прекрасно понимал, что он понятия не имеет, кто я такой. Но он видел, как Герман Хоувер сам проводил меня к столику и усадил рядом со сценой, и это в вечер аншлагового выступления Сэмми Дэвиса-младшего. Да, меня он не знал, но я понравился ему из-за своих знакомств. Для Хестона этого было вполне достаточно.

Раз уж этого не произошло раньше, то в тот момент я горячо влюбился в Голливуд.

Очень скоро погасли огни. Никакого разогрева не полагалось. Публика, которая пришла на это шоу, была уже разогрета, разгорячена и полностью готова. Прозвучало вступительное слово:

— Дамы и господа! Ночной клуб «Сайрос» с гордостью приглашает на свою сцену…

И тут этот бестелесный голос потонул в шквале аплодисментов и приветственного свиста. На сцену выскочили Сэмми Дэвис-старший и Уилл Мастин, и выскочили прытко, с гиканьем, в своей старой молниеносной танцевальной манере, и принялись лихо отбивать степ. Они отплясывали так около минуты — а лишь минуту, не более, по правде говоря, толпа и желала их видеть, — потом засеменили назад.

Вновь заговорил конферансье:

— Во главе с Сэмми…

И тут его снова заглушили, на сей раз еще энергичнее, чем раньше. Звезды — крупнейшие голливудские звезды — повскакивали с мест и захлопали, завизжали, в точности как глупые девчонки-фанатки, когда на сцену неторопливо вышел Сэмми Дэвис-младший. Вышел так, будто у него имелось сколько угодно времени в этом вечнолюбящем мире. Вышел так, будто заявлял: «Мне все равно, кто вы, мне все равно, какими вы там себя считаете крутыми знаменитостями. Мое шоу — мои правила». И пусть эта публика сама сверкала блеском шоу-бизнеса, все они оказались в этот миг прихожанами в церкви Сэмми.